ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сначала нас было девять. Мы улетели, когда были совсем юными, такими юными, что не способны ничего помнить.
Почти ничего.
Мне говорят, что земля тряслась, что небеса были полны вспышек и взрывов. Был тот двухнедельный период в году, когда обе луны висят на разных сторонах горизонта. Это было время празднований, и взрывы сначала по ошибке приняли за фейерверк. Но это был не фейерверк. Было тепло, и от воды дул мягкий ветер. Мне всегда говорят о погоде: было тепло. Был мягкий ветер. Я никогда не понимал, почему это имеет значение.
Что мне запомнилось ярче всего, так это то, как выглядела в тот день моя бабушка. Она была печальна, сама не своя. В ее глазах были слезы. Мой дедушка стоял рядом с ней. Я помню, как в его очках отражался исходивший с неба свет. Мы обнимались. Они говорили какие-то слова. Я не помню, что это были за слова. Это воспоминание бесконечно преследует меня.
Чтобы добраться сюда, понадобился год. Когда мы прибыли, мне было пять лет. Мы должны были ассимилироваться в этой культуре перед тем, как вернуться на Лориен, когда там снова появятся условия для жизни. Все девять должны были разделиться и идти каждый своим путем. Никто не знал, надолго ли. И мы до сих пор не знаем. Никто из остальных не знает, где я, и я не знаю, где они и как сейчас выглядят. Так мы защищаем себя благодаря наложенному при отправке заклинанию, заклинанию, которое гарантирует, что, пока мы будем находиться порознь, нас смогут убивать только по порядку наших номеров. Если мы сойдемся вместе, заклинание потеряет силу.
Когда одного из нас находят и убивают, на правой лодыжке у тех, кто еще жив, появляется новый опоясывающий ногу шрам. А на левой лодыжке у нас отметка в виде амулета, который мы носим. Она образовалась, когда в первый раз было задействовано лориенское заклинание. Круговые шрамы — это другая часть заклинания, система предупреждения, которая позволяет нам знать, как выглядит наша цепочка и когда они в следующий раз до нас доберутся. Первый шрам появился, когда мне было девять лет. Я спал и проснулся от того, что он вжигался в мою плоть. Мы жили в Аризоне, в маленьком городке у мексиканской границы. Я проснулся среди ночи с криком от страшной боли и ужаса, когда шрам прожигал мое тело.
Это был первый знак, что могадорцы в конце концов отыскали нас на Земле, и первый знак того, что мы в опасности. Пока не появился шрам, я почти успел убедить себя в том, что моя память меня обманывает и что Генри говорит мне неправду. Я хотел быть обычным ребенком с обычной жизнью, но с первым шрамом я понял — без всяких сомнений и обсуждений: я не обычный ребенок. На следующий день мы уехали в Миннесоту. Второй шрам появился, когда мне было двенадцать. Я был в школе, в Колорадо, и принимал участие в конкурсе по правильному произношению слов. Как только я почувствовал боль, я сразу понял, что происходит, что случилось со Вторым.
Боль была сильной, но на этот раз терпимой. Я бы остался на сцене, но от жара у меня загорелся носок. Учитель, который проводил конкурс, облил меня из огнетушителя и отправил в больницу. Врач из «скорой помощи» увидел первый шрам и вызвал полицию. Когда появился Генри, они пригрозили арестовать его за насилие над детьми. Но, поскольку его не было рядом со мной при появлении второго шрама, им пришлось отпустить Генри. Мы сели в машину и уехали, на этот раз в Мэн. Мы не взяли с собой ничего, кроме Лориенского Ларца, который Генри всегда возил с собой. На сегодняшний день мы успели переехать двадцать один раз.
Третий шрам появился час назад. Я был на понтоне. Понтон принадлежал родителям самого популярного в школе мальчика, и он в тайне от них устроил там вечеринку. До этого меня никогда не приглашали в этой школе на вечеринки. Я всегда держался особняком, зная, что мы можем уехать в любой момент. Но вот уже два года все было спокойно. Генри следил за новостями и не видел ничего, что могло бы навести могадорцев на одного из нас или насторожить нас. Поэтому я завел пару друзей. И один из них познакомил меня с парнем, который устраивал вечеринку.
Все собрались на пристани. Было три кулера с напитками, музыка и девушки, которыми я издали любовался, но с которыми никогда не заговаривал, хотя и хотел бы. Мы отчалили и на полмили ушли в Мексиканский залив. Я сидел на краю понтона, опустив ноги в воду, и разговаривал с симпатичной темноволосой голубоглазой девушкой по имени Тара, когда почувствовал, что это началось. Вода вокруг моей ноги закипела, а лодыжка засветилась, когда начал вырисовываться шрам. Третий из символов Лориен, третье предостережение. Тара закричала, и все столпились около меня. Я знал, что ничего не смогу объяснить. И знал, что нам немедленно надо уезжать.
Теперь ставки возросли. Они нашли Третьего. Не знаю, был это он или она, но Третий мертв. Поэтому я успокоил Тару, поцеловал ее в щечку, сказал, что был рад с ней познакомиться и надеюсь, что она будет жить долго и счастливо. Прыгнул в воду и поплыл к берегу так быстро, как только мог, держась все время под водой и вынырнув только раз примерно на полпути, чтобы глотнуть воздуха. Выбравшись на берег, я побежал вдоль шоссе за окаймляющими его деревьями, не уступая в скорости автомобилю.
Когда я добрался до дома, Генри сидел среди своих сканеров и мониторов, с помощью которых отслеживал новости по всему миру и контролировал работу полиции в нашем районе. Он сразу все понял, хотя я не сказал ни слова, и приподнял мою мокрую штанину, чтобы взглянуть на шрамы.

Вначале наша группа состояла из девяти.
Троих уже не стало, они мертвы.
Нас осталось шестеро.
Они охотятся на нас и не остановятся, пока не убьют нас всех.
Я — Четвертый.
Я знаю, что я — следующий.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Еще одно новое «я», еще одна новая школа. Я уже сбился со счета, сколько их было за годы. Пятнадцать? Двадцать? Всегда маленький город, маленькая школа, всегда все одинаково. Новые ученики привлекают внимание. Иногда я задаюсь вопросом, насколько оправданна наша стратегия держаться маленьких городов — ведь здесь трудно, почти невозможно остаться незамеченными. Но я знаю, какой у Генри резон: они тоже не могут остаться незамеченными.
Школа расположена в пяти километрах от нашего дома. Утром Генри отвозит меня. Она меньше, чем другие школы, в которые я ходил, и выглядит неказисто: одноэтажная, длинная и приземистая. На стене рядом с дверью нарисован пират с кинжалом в зубах.
— Выходит, ты теперь Пират? — замечает Генри, стоя рядом со мной.
— Похоже на то, — отвечаю я.
— Ты знаешь, что делать, — говорит он.
— Это не первое мое родео.
— Не умничай. А то они обидятся.
— Не хотелось бы.
— Не высовывайся и не привлекай слишком много внимания.
— Просто муха на стене.
— И никого не обижай. Ты гораздо сильнее их.
— Я знаю.
— Самое важное, всегда будь наготове. Готовым бежать по первому слову. Что у тебя в рюкзаке?
— Сухофрукты с орехами на пять дней. Пара носков и термобелье. Штормовка. Ручной GPS. Нож в виде ручки.
— Это все время должно быть при тебе, — он делает глубокий вдох. — И следи за знаками. Твое Наследие теперь может проявиться в любой день. Во что бы то ни стало скрывай их и немедленно звони мне.
— Я знаю, Генри.
— В любой день, Джон, — повторяет он. — Если у тебя начнут пропадать пальцы, или ты начнешь парить, или сильно трястись, или утратишь мышечный контроль, или станешь слышать голоса, даже если никто вокруг не разговаривает, — что бы ни случилось, звони.
Я хлопаю по своей сумке.
— Мой телефон тут.
— После занятий я буду ждать тебя здесь. Удачи тебе в школе, парнишка, — напутствует он.
Я улыбаюсь, глядя на него. Ему пятьдесят лет, значит, ему было сорок, когда мы прибыли на Землю. Из-за возраста переход дался ему труднее. Он до сих пор говорит с сильным лориенским акцентом, который часто принимают за французский. Поначалу это было хорошим алиби, поэтому он назвался Анри — Генри и сохранил это имя, меняя только фамилию вслед за мной.
— Ну, я пошел править школой, — говорю я.
— Веди себя хорошо.
Я иду к зданию. Как и в большинстве школ, толпы детей слоняются по территории. Они разделены на группы, есть качки и чирлидеры, ребята из музыкальных групп со своими инструментами, умники в очках, с учебниками и смартфонами, любители марихуаны, которые держатся особняком и не замечают никого другого. Парень — долговязый и неуклюжий, в очках с толстыми стеклами — стоит один. Он одет в черную футболку «НАСА» и джинсы и весит никак не больше пятидесяти килограммов. Он держит в руках переносной телескоп и смотрит через него в небо, которое в основном закрыто облаками. Я вижу девушку, которая фотографирует и легко переходит от одной группы к другой. Она потрясающе красива, с прямыми светлыми волосами, спадающими ниже плеч, кожей цвета слоновой кости, высокими скулами и нежными голубыми глазами. Кажется, все ее знают, все с ней здороваются, и никто не возражает, когда она их фотографирует.
Увидев меня, она улыбается и машет рукой. Я удивляюсь, с чего бы, и оборачиваюсь посмотреть, нет ли кого-нибудь позади мной. Есть. Двое ребят обсуждают домашнюю работу по математике, но больше никого нет. Я оборачиваюсь к ней.
Девушка идет ко мне и улыбается. Я никогда не видел такой симпатичной девушки и тем более никогда с такой не разговаривал. И уж точно ни одна так мне не махала и не улыбалась, словно мы были друзьями. Я тут же начинаю нервничать и краснеть. К тому же я подозрителен, как меня и обучили. Приближаясь ко мне, она берет камеру и начинает меня фотографировать. Я поднимаю руки, чтобы закрыть лицо. Она опускает камеру и улыбается.
— Не стесняйся.
— Я не стесняюсь. Просто пытаюсь защитить твой объектив. Мое лицо может его сломать.
Она смеется.
— С таким хмурым видом может и сломать. Попробуй улыбнуться.
Я улыбаюсь, слегка. Я так нервничаю, что, мне кажется, готов взорваться. Я чувствую, что у меня горит шея, и руки становятся теплее.
— Это не настоящая улыбка, — говорит она, поддразнивая меня. — При настоящей улыбке надо показать зубы.
Я широко улыбаюсь, и она фотографирует. Обычно я никому не позволяю себя снимать. Если мое фото появится в Интернете или в газете, то отыскать меня станет гораздо легче. Оба раза, когда такое случилось, Генри был в ярости, он добрался до фотографий и уничтожил их. Если бы он узнал, что я сейчас фотографируюсь, у меня были бы большие неприятности. Но я ничего не могу с собой поделать — эта девушка так хороша и так очаровательна. Когда она фотографирует меня, ко мне подбегает собака. Это гончая с коричневыми висящими ушами, белыми ногами и грудью и стройным черным туловищем. Она тощая и грязная, словно бездомная. Она трется о мою ногу, скулит, старается привлечь мое внимание. Девушке нравится картинка, и она заставляет меня встать на корточки, чтобы можно было сфотографировать меня вместе с собакой.
Но как только она начинает щелкать, собака пятится назад. Чем больше она пытается снимать, тем дальше уходит собака. В конце концов она сдается и несколько раз фотографирует меня одного. Собака сидит примерно в десяти метрах и смотрит на нас.
— Ты знаешь эту собаку? — спрашивает она.
— Никогда раньше ее не видел.
— Ты ей явно нравишься. Ты ведь Джон, верно?
Она протягивает мне руку.
— Да, — отвечаю я. — Откуда ты знаешь?
— Я — Сара Харт. Моя мать — ваш агент по недвижимости. Она сказала, что ты, наверное, придешь сегодня в школу, и предложила тебя поискать. Ты сегодня единственный новенький.
Я смеюсь.
— Да, я познакомился с твоей мамой. Она приятная.
— Ты пожмешь мне руку?
Она все еще протягивает мне руку. Я улыбаюсь, пожимаю ее, и это точно одно из самых приятных ощущений, которое я когда-либо испытывал.
— Ого, — говорит она.
— Что?
— У тебя рука горячая. Действительно горячая, как будто у тебя лихорадка или что-то еще.
— Не думаю.
Она отпускает мою руку.
— Может, у тебя просто горячая кровь.
— Да, может быть.
Вдалеке звенит звонок, и Сара говорит, что он предупредительный. У нас пять минут, чтобы добраться до классов. Мы прощаемся, и я смотрю, как она уходит. Секунду спустя что-то ударяет меня сзади по локтю. Я поворачиваюсь, и мимо проносится группа игроков школьной футбольной команды в форменных куртках. Один из них сердито смотрит на меня, и я понимаю, что это он ударил меня своим рюкзаком, когда был сзади. Я сомневаюсь, что это было случайно, и иду за ними. Я знаю, что ничего не сделаю, хотя и мог бы. Просто мне не нравятся задиры. Я продолжаю идти, и тут ко мне подходит парень в футболке «НАСА».
— Я знаю, что ты новенький, и хочу, чтобы ты был в курсе, — говорит он.
— В курсе чего? — спрашиваю я.
— Это Марк Джеймс. Он здесь крутой. Его отец — шериф городка, а сам он — звезда футбольной команды. Он встречался с Сарой, когда она была чирлидером, но потом она оставила чирлидерство и бросила его. Он до сих пор переживает. На твоем месте я бы с ним не связывался.
— Спасибо.
Парень торопливо уходит, а я отправляюсь в кабинет директора, чтобы записаться и приступить к занятиям. Я оборачиваюсь посмотреть, здесь ли еще собака. Она здесь, сидит на том же месте и смотрит на меня.

Директора зовут мистер Харрис. Он толстый и почти лысый, если не считать нескольких длинных прядей на затылке и на висках. Его живот нависает над ремнем. У него маленькие, круглые, как бусинки, и слишком близко поставленные глаза. Он усмехается мне через стол, и кажется, что из-за улыбки глаза совсем пропадают.
— Значит, ты десятиклассник из Санта Фе? — спрашивает он.
Я киваю, да, хотя мы никогда не были в Санта Фе, да и вообще в штате Нью-Мексико. Простая ложь, чтобы не выследили.
— Вот откуда загар. А что привело в Огайо?
— Работа отца.
Генри мне не отец, но я всегда так говорю, чтобы не вызывать подозрений. На самом деле он мой Хранитель или, так будет понятнее на Земле, мой охранник. На Лориен есть два типа граждан. Одни обладают Наследием, то есть самыми разными способностями — от невидимости до умения читать мысли, от возможности летать до использования сил природы, будь то огонь, ветер или молнии. Тех, кто обладает Наследием, зовут Гвардией, тех, кто не обладает, — Чепанами или Хранителями. Я — член Гвардии. Генри — Чепан. К каждому Гвардейцу в раннем возрасте приставляют Чепана. Чепаны помогают нам узнать историю нашей планеты и развивать наши способности. Чепаны и Гвардия, одни призваны управлять планетой, другие — защищать ее.
Мистер Харрис кивает.
— А чем он занимается?
— Он писатель. Он хотел пожить в маленьком тихом городке, чтобы закончить то, над чем работает, — говорю я. Это наша стандартная легенда.
Мистер Харрис кивает и прищурившись смотрит на меня.
— Ты на вид сильный юноша. Собираешься здесь заняться спортом?
— Я бы очень хотел, но не могу. У меня астма, сэр, — я повторяю свою обычную отговорку, чтобы избежать любой ситуации, в которой могли бы случайно обнаружиться моя сила и скорость.
— Жаль это слышать. Мы все время ищем способных спортсменов для нашей футбольной команды, — замечает он и переводит глаза на висящую на стене полку, на которой стоит футбольный кубок с выгравированной датой — прошлый год. — Мы победили в Пионерной Конференции, — сообщает он и светится от гордости.
Он тянется к стеллажу рядом со столом, достает два листка бумаги и передает мне. На одном — мое расписание уроков с несколькими незаполненными строками. На другом — список доступных факультативов. Я выбираю занятия, вписываю их и возвращаю листы. Он устраивает мне что-то вроде инструктажа, говорит, как мне кажется, несколько часов, скрупулезно, во всех деталях излагает каждую страницу наставления для школьника. Раздается один звонок, потом другой. Наконец он заканчивает и спрашивает, есть ли у меня вопросы. Я говорю, что нет.
— Прекрасно. До конца второго урока еще получаса, а ты выбрал астрономию с миссис Бартон. Она замечательный учитель, одна из лучших у нас. Однажды она получила почетную грамоту от штата, подписанную самим губернатором.
— Это здорово, — говорю я.
После того, как мистер Харрис с трудом выбирается из кресла, мы покидаем его кабинет и идем по коридору. Его ботинки скрипят на недавно навощенном полу. Пахнет свежей краской и моющими средствами. Вдоль стен стоят шкафчики для вещей и одежды. На многих наклеены баннеры в поддержку футбольной команды. Во всем здании никак не больше двадцати классов. Я считаю их, пока мы идем.
— Вот мы и пришли, — говорит мистер Харрис. Он протягивает руку. Я пожимаю ее. — Мы рады, что ты с нами. Мне нравится думать о нас, как о сплоченной семье. Добро пожаловать в нее.
— Спасибо, — отвечаю я.
Мистер Харрис приоткрывает дверь и просовывает голову в класс. И только тут я понимаю, что немного нервничаю, что подступает какая-то дурнота. У меня дрожит правая нога, сосет под ложечкой. Я не понимаю почему. Уж точно не потому, что предстоит идти на первый урок. Я слишком часто это делал, чтобы нервничать. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь стряхнуть напряжение.
— Миссис Бартон, извините, что прерываю. Пришел ваш новый ученик.
— О, замечательно! Пусть войдет, — отзывается она с энтузиазмом.
Мистер Харрис открывает дверь, и я вхожу. Класс строго квадратный, в нем примерно двадцать пять человек, они сидят за прямоугольными столами размером с кухонный, по трое учеников за каждым. Все взгляды обращены на меня. Я смотрю сначала на учеников, а потом уже на миссис Бартон. Ей под шестьдесят, на ней розовый шерстяной свитер и очки в красной пластиковой оправе, прикрепленные к цепочке на шее. Она широко улыбается, у нее седеющие вьющиеся волосы.
У меня вспотели ладони и горит лицо. Надеюсь, оно не покраснело. Мистер Харрис закрывает дверь.
— И как тебя зовут? — спрашивает она.
В своем неуравновешенном состоянии я чуть было не говорю: «Дэниэл Джонс», но спохватываюсь. Глубоко вдыхаю и отвечаю:
— Джон Смит.
— Замечательно! А откуда ты?
— Фло… — начинаю я, но снова спохватываюсь, не успев выговорить слово да конца. — Санта Фе.
— Класс, давайте поприветствуем его.
Все хлопают. Миссис Бартон показывает мне на свободное место в центре класса между двумя другими студентами. Я испытываю облегчение от того, что она больше не задает вопросов. Она отворачивается, чтобы идти к своему столу, а я направляюсь по проходу прямо на Марка Джеймса, который сидит за одним столом с Сарой Харт. Когда я прохожу мимо, он высовывает ногу и ставит мне подножку. Я спотыкаюсь, но не падаю. По всему классу раздаются смешки. Миссис Бартон тут же оборачивается.
— Что случилось? — спрашивает она.
Я не отвечаю ей, а вместо этого смотрю на Марка. В любой школе есть крутой парень, задира, называйте его как хотите, но еще никогда он не возникал так быстро. У него черные волосы, щедро намазанные гелем, и они тщательно уложены так, чтобы торчали во все стороны. Аккуратно подстриженные бачки и щетина на лице. Лохматые брови над темными глазами. По его футбольной куртке я вижу, что он в двенадцатом, выпускном классе, его имя написано золотым курсивом над годом. Мы уставились друг на друга, в классе стоит насмешливый гул.
Я смотрю на свое место тремя столами дальше, а потом снова на Марка. Я мог бы в буквальном смысле сломать его пополам, если бы захотел. Я мог бы забросить его в соседний штат. Если бы он попробовал бежать и сел в машину, я бы догнал его машину и закинул на верхушку дерева. Но, помимо того, что это было бы чрезмерной реакцией, у меня в голове проносятся слова Генри: «Не высовывайся и не привлекай слишком много внимания». Я знаю, что должен следовать его совету и игнорировать то, что только что случилось, как я всегда делал прежде. Это то, что мы хорошо умеем: сливаться с окружающим и жить в его тени. Но сейчас мне как-то не по себе, и еще до того, как я успел дважды подумать, вопрос уже задан.
— Тебе что-то нужно?
Марк отводит глаза, обводит взглядом класс, всей тяжестью откидывается на спинку стула, потом снова смотрит на меня.
— О чем это ты? — спрашивает он.
— Ты высунул ногу, когда я проходил. И ты толкнул меня во дворе. Я подумал, может быть, ты чего-нибудь от меня хочешь.
— Что происходит? — спрашивает у меня за спиной миссис Бартон. Я смотрю на нее через плечо.
— Ничего, — отвечаю я. И снова перевожу взгляд на Марка. — Ну?
Его руки сжимают стол, но сам он молчит. Мы в упор смотрим друг на друга, потом он вздыхает и отводит глаза.
— Так я и думал, — говорю я ему, глядя сверху вниз, и иду дальше. Другие ученики не знают, как им реагировать, и большинство из них все еще смотрят на меня, когда я занимаю свое место между рыжеволосой веснушчатой девушкой и жирным парнем, который таращится на меня, разинув рот.
Миссис Бартон стоит перед классом. Она выглядит несколько обеспокоенной, но потом приходит в себя и рассказывает, почему вокруг Сатурна есть кольца и что состоят они в основном из частичек льда и пыли. Через какое-то время я отключаюсь и смотрю на других учеников. Группа совсем незнакомых людей, которых я снова буду пытаться держать на дистанции. Это всегда очень тонкое дело: общаться с ними ровно столько, чтобы оставаться загадочным, но при этом не становиться странным и не высовываться. Сегодня я уже провалил это дело самым ужасным образом.
Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. У меня все еще противно сосет под ложечкой и дрожит нога. Руки теплеют. Марк Джеймс сидит через три стола передо мной. Один раз он оборачивается и смотрит на меня, потом что-то шепчет на ухо Саре. Она тоже оборачивается. Она выглядит бесстрастной, но тот факт, что она с ним встречалась и теперь сидит вместе с ним, меня удивляет. Она одаривает меня теплой улыбкой. Я хочу улыбнуться в ответ, но словно застываю. Марк снова пытается ей что-то нашептывать, но она качает головой и отталкивает его. Мой слух гораздо лучше, чем у людей, если я его напрягу, но я так взволнован ее улыбкой, что не вслушиваюсь. Хотел бы я слышать, что она сказала.
Я разжимаю и сжимаю пальцы. Мои ладони потеют и начинают гореть. Еще один глубокий вдох. В глазах все плывет. Проходит пять минут, потом десять. Миссис Бартон все еще говорит, но я ее не слышу. Я сжимаю кулаки, потом разжимаю. И тут у меня перехватывает дыхание: от моей правой ладони идет легкое свечение. Я смотрю на нее, ошеломленный и изумленный. Через несколько секунд свечение становится ярче.
Я сжимаю кулаки. Сначала я напуган тем, что что-то случилось с одним из других. Но что могло случиться? Нас нельзя убивать не по порядку. Так работает заклинание. Но значит ли это, что с ними не может случиться какой-то другой беды? Может, кому-нибудь отрубили правую руку? Я никак не могу этого узнать. Но если бы что-то стряслось, я бы почувствовал это по шрамам на моих лодыжках. И только потом до меня доходит. Должно быть, формируется мое первое Наследие.
Я достаю из сумки телефон и отправляю Генри текст «ПРИОХАА», хотя хотел набрать «ПРИХОДИ». Мне слишком дурно, чтобы я мог отправить что-то еще. Я сжимаю кулаки и кладу их на колени.
Они горят и трясутся. Я разжимаю руки. Левая ладонь ярко красная, правая все еще светится. Я бросаю взгляд на настенные часы и вижу, что урок почти закончился. Если я смогу выбраться отсюда, то найду пустую комнату, позвоню Генри и спрошу его, что происходит. Я начинаю считать секунды: шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь. Такое ощущение, что у меня в руках вот-вот что-то взорвется. Я сосредотачиваюсь на счете. Сорок, тридцать девять. Теперь я ощущаю покалывание, словно в ладони вонзились маленькие иголки. Двадцать восемь, двадцать семь. Я открываю глаза и смотрю вперед, фокусируя взгляд на Саре в надежде, что ее вид меня отвлечет. Пятнадцать, четырнадцать. Оттого, что я смотрю на нее, мне становится хуже. Иголки теперь кажутся гвоздями.
Гвоздями, которые сунули в горн и довели до белого каления. Восемь, семь.
Звенит звонок, и в ту же секунду я вскакиваю и выбегаю из класса мимо других учеников. Мне дурно, и я неуверенно держусь на ногах. Я продолжаю идти по коридору, совершенно не представляя куда. Я чувствую, что за мной кто-то идет. Я достаю из заднего кармана расписание и проверяю номер моего шкафчика. По счастью, он как раз справа от меня. Останавливаюсь около него и прикладываю голову к металлической дверце. Я качаю головой, понимая, что, в спешке покидая класс, забыл сумку с телефоном. И тут кто-то меня толкает.
— Ну, что, крутой парень?
От толчка я, спотыкаясь, делаю несколько шагов и оборачиваюсь. Марк стоит и улыбается.
— Что-то не так? — спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я.
У меня кружится голова. Мне кажется, я теряю сознание. И мои руки горят. Что бы ни происходило, происходит оно в самое неподходящее время. Он снова толкает меня.
— Ты не такой крутой, когда рядом нет учителей, а?
Мне не хватает равновесия, чтобы стоять, я спотыкаюсь о собственные ноги и падаю на пол. Сара встает перед Марком.
— Оставь его в покое, — говорит она.
— Это не из-за тебя, — отвечает он.
— Конечно. Ты видишь нового парня, который разговаривает со мной, и сразу пытаешься затеять с ним драку. Это одна из причин, почему мы с тобой больше не вместе.
Я поднимаюсь. Сара тянется помочь, и как только она меня касается, в моих руках вспыхивает боль, а в голову словно ударяет молния. Я поворачиваюсь и иду прочь, в другую сторону от астрономического класса. Я знаю, что все посчитают меня трусом за то, что я убегаю, но я чувствую, что почти теряю сознание. Я поблагодарю Сару и разберусь с Марком, но позже. А сейчас мне надо только найти комнату с замком в двери.
Я добираюсь до конца коридора, где он пересекается с главным входом в школу. Мысленно возвращаюсь к инструктажу мистера Харриса, который объяснял, где расположены разные комнаты. Если я правильно помню, то большой зал, комнаты для музыкальных репетиций и гуманитарные классы находятся в конце этого коридора. Я бегу туда так быстро, как только способен в моем нынешнем состоянии. Позади я слышу, как Марк кричит мне, а Сара кричит на него. Я открываю первую же дверь, которую нахожу, и захлопываю за собой. К счастью, есть задвижка, и я ее закрываю.
Я в темной комнате. На сушке висят пленки с негативами. Я падаю на пол. У меня кружится голова и горят руки. С того момента, как я только увидел свечение, я держу руки сжатыми в кулаки. Я смотрю на них и вижу, что правая рука все еще светится и пульсирует. Я начинаю паниковать.
Я сижу на полу, пот заливает глаза. В обеих руках страшная боль. Я знал, что надо ожидать проявления моего Наследия, но представления не имел, что его приход будет включать это. Я разжимаю руки, и моя правая ладонь начинает ярко светиться, свет концентрируется. Левая ладонь тускло мерцает, жжение почти невыносимо. Я бы хотел, чтобы Генри был здесь. Надеюсь, он уже едет.
Я закрываю глаза, скрещиваю руки и обхватываю туловище. Перекатываюсь по полу, во мне все болит. Я не знаю, сколько проходит времени. Одна минута? Десять минут? Звенит звонок, оповещая о начале следующего урока. Я слышу, что за дверью разговаривают. Пару раз дверь пытаются открыть, но она заперта, и сюда никто не сможет войти. Я катаюсь по полу, глаза плотно закрыты. В дверь опять начинают стучать. Голоса приглушенные, я не могу понять, что там говорят. Я открываю глаза и вижу, что свет от моих рук залил всю комнату. Я сжимаю кулаки, чтобы попробовать спрятать свет, но он просачивается между пальцами. Потом дверь начинают трясти по-настоящему. Что они подумают о свете от моих рук? Его не спрятать. Как я его объясню?
— Джон? Открой дверь, это я, — раздается голос.
Меня переполняет чувство облегчения. Голос Генри, единственный голос в мире, который я хочу услышать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я вхожу в дом и ложусь на пустой матрац в своей комнате. Утро обессилило меня, и я позволяю себе закрыть глаза. Когда я снова их открываю, солнце уже висит над деревьями. Я выхожу из комнаты. Генри сидит на кухне с открытым лэптопом, и я знаю, что он, как всегда, просматривает новости, разыскивая информацию или заметки, которые могут дать нам понять, где находятся остальные.
— Ты спал? — спрашиваю я.
— Немного. У нас теперь есть Интернет, а я не проверял новости с самой Флориды. Это меня угнетало.
— Есть что-нибудь? — интересуюсь я.
Он пожимает плечами.
— В Африке четырнадцатилетний мальчик выпал из окна на четвертом этаже и ушел без единой царапины. Пятнадцатилетний подросток в Бангладеше уверяет, что он — Мессия.
Я смеюсь.
— Я знаю, что пятнадцатилетний не из наших. А как насчет другого?
— Нет. Выжить после падения с четвертого этажа — не такое большое дело, и, кроме того, если бы это был один из нас, он для начала не был бы так неаккуратен, — говорит он и подмигивает.
Я улыбаюсь и сажусь напротив него. Он закрывает компьютер и кладет руки на стол. Его часы показывают 11:36. Мы провели в Огайо чуть больше полусуток, а уже так много случилось. Я поднимаю ладони. С тех пор как я последний раз смотрел на них, они потускнели.
— Ты знаешь, что у тебя теперь есть?
— Свет в моих руках.
Он усмехается.
— Это называется Люмен. Со временем ты сможешь контролировать свет.
— Очень на это надеюсь, потому что если руки скоро не погаснут, то вся наша скрытость лопнет. И все-таки я не понимаю, что это за контроль.
— Люмен — это больше, чем просто свет. Уверяю тебя.
— А что еще?
Он идет в свою комнату и возвращается с зажигалкой в руке.
— Хорошо ли ты помнишь своих бабушку и дедушку? — спрашивает он. Дедушки и бабушки — это те, кто нас растит. Мы редко видим родителей до двадцатипятилетнего возраста, когда сами заводим детей. Лориенцы живут по двести лет, гораздо дольше людей, и когда в возрасте двадцати пяти — тридцати лет у них рождаются дети, их воспитывают дедушки и бабушки, тогда как сами родители продолжают совершенствовать свои способности.
— Немного. А что?
— Такой же дар был у твоего дедушки.
— Не помню, чтобы у него светились руки, — говорю я.
Генри пожимает плечами.
— Может, у него никогда не было нужды использовать этот дар.
— Изумительно, — замечаю я. — Хорош дар, которым не придется воспользоваться.
Он качает головой.
— Дай мне свою руку.
Я протягиваю ему правую руку, он щелкает зажигалкой и подносит огонь к кончику моего пальца. Я отдергиваю руку.
— Что ты делаешь?
— Доверься мне, — говорит он.
Я снова протягиваю ему руку. Он берет ее и еще раз щелкает зажигалкой. Он смотрит мне в глаза. Потом улыбается. Я смотрю на руку и вижу, что он держит огонек у конца моего среднего пальца. Я ничего не чувствую. Инстинкт все равно заставляет меня отдернуть руку. Я тру палец. Ощущения те же, что и до зажигалки.
— Ты чувствовал огонь? — спрашивает он.
— Нет.
— Давай руку, — говорит он. — Когда что-то почувствуешь, скажи.
Он опять начинает с кончика пальца, потом медленно двигает пламя вдоль тыльной стороны ладони. Там, где пламя касается кожи, чувствуется только легкое щекотание и больше ничего. Только когда огонь доходит до запястья, я начинаю ощущать жжение. Я убираю руку.
— Ой.
— Люмен, — говорит он. — Ты станешь неуязвимым для огня и жара. Руки пришли к этому сами, но остальное тело придется потренировать.
Мое лицо расплывается в улыбке.
— Неуязвим для огня и жара, — повторяю я. — Значит, меня больше никогда не будет жечь?
— Не будет. Со временем.
— Потрясающе!
— Не такое уж и плохое Наследие, а?
— Совсем неплохое, — соглашаюсь я. — А как насчет этого света? Он когда-нибудь отключится?
— Да. Возможно, после хорошего ночного сна, когда твой мозг забудет о нем, — говорит он. — Но какое-то время тебе надо быть осторожным и избегать волнения. От эмоционального дисбаланса свет может снова появиться, например, если ты слишком разнервничаешься, разозлишься или опечалишься.
— Как долго?
— До тех пор, пока ты не научишься держать его под контролем, — он закрывает глаза и трет лицо руками. — Ладно, я еще раз попробую уснуть. Мы поговорим о твоих тренировках через несколько часов.
После того как он уходит, я остаюсь за кухонным столом, сжимая и разжимая ладони, глубоко дыша и стараясь успокоить все внутри себя, чтобы свет погас. Разумеется, ничто не срабатывает.
В доме по-прежнему полный беспорядок, если не считать того немногого, что Генри успел сделать, пока я был в школе. Я вижу, что он склоняется к тому, чтобы уехать, но не до такой степени, чтобы его нельзя было отговорить.
Может быть, если он, проснувшись, увидит, что в доме чисто и прибрано, это подтолкнет его мысли в правильном направлении.
Я начинаю со своей комнаты. Протираю и мою окна, подметаю пол. Когда все становится чистым, я бросаю на кровать простыни, подушки и одеяла, потом развешиваю и раскладываю свою одежду. Шкаф старый и шаткий, но я заполняю его, а потом кладу на него сверху несколько принадлежащих мне книг. И вот комната убрана, а все мои пожитки разложены в полном порядке.
Я перехожу в кухню, убираю посуду и протираю полки. Я что-то делаю, и это отвлекает меня от моих рук, хотя, пока я занимаюсь уборкой, я думаю о Марке Джеймсе. Первый раз в жизни я не дал себя в обиду. Я всегда этого хотел, но никогда не делал, потому что следовал совету Генри держаться незаметно. Я всегда старался как можно дольше оттягивать очередной переезд. Но сегодня все пошло иначе. Оказалось очень приятно наехать в ответ на того, кто наехал на тебя. Ну, и история с моим телефоном, который был украден. Конечно, мы легко могли бы купить новый, но где справедливость?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я просыпаюсь до звонка будильника. В доме прохладно и тихо. Я достаю руки из-под одеяла. Они нормальные, никакого света, никакого жара. Я выбираюсь из кровати и иду в гостиную. Генри сидит за кухонным столом, читает местную газету и пьет кофе.
— Доброе утро, — говорит он. — Как ты себя чувствуешь?
— На миллион баксов, — отвечаю я.
Я насыпаю себе миску хлопьев и сажусь напротив него.
— Что ты собираешься сегодня делать? — спрашиваю я.
— В основном беготня. У нас маловато денег. Думаю устроить банковский перевод.
Планета Лориен богата (или была богата, в зависимости от того, как посмотреть) природными ресурсами. В том числе драгоценными камнями и металлами. Перед нашим отъездом каждому Черпану дали пакет алмазов, изумрудов и рубинов, чтобы продать их, когда мы прибудем на Землю. Генри так и сделал и разместил деньги на счете в иностранном банке. Я не знаю, сколько там денег, и никогда не спрашивал. Но я знаю, что их достаточно на десять наших жизней, если не больше. Генри снимает деньги примерно раз в год.
— Впрочем, не знаю, — продолжает он. — Я не хочу уходить слишком далеко — вдруг сегодня еще что-то случится.
Не желая делать из вчерашнего большую проблему, я отмахиваюсь от намека.
— Со мной все будет в порядке. Отправляйся за деньгами.
Я смотрю в окно. Занимается рассвет, бледно освещая окружающее. Пикап покрыт росой. Давненько мы не видели зимы. У меня даже куртки нет, и я вырос почти из всех своих свитеров.
— Похоже, на улице холодно, — замечаю я. — Может, нам стоит как-нибудь собраться и подкупить одежды.
Он кивает.
— Я подумал об этом вчера вечером, поэтому и надо сходить в банк.
— Тогда иди, — говорю я. — Сегодня ничего не случится.
Я доедаю хлопья, кладу миску в раковину и иду в душ. Через десять минут я уже одет в джинсы и черную терморубаху, рукава засучены до локтей. Я смотрю в зеркало на себя, потом на свои руки. Я спокоен. Таким и надо оставаться.
По дороге в школу Генри дает мне пару перчаток.
— Всегда держи их при себе. Вдруг понадобятся.
Я засовываю их в задний карман.
— Думаю, они не пригодятся. Я чувствую себя вполне прилично.
Перед школой выстроились автобусы. Генри подъезжает к зданию сбоку.
— Мне не нравится, что ты без телефона, — говорит он. — Много что может пойти не так.
— Не волнуйся. Я его скоро верну.
Вздыхая, он качает головой.
— Не делай глупостей. К концу дня я буду здесь.
— Хорошо, — отвечаю я и выхожу из пикапа. Он уезжает.
Внутри школы суета. Ученики толкаются у своих шкафчиков, разговаривают, смеются. Некоторые смотрят на меня и начинают шептаться. Не знаю, из-за стычки или из-за фотолаборатории. Наверное, они судачат и о том и о другом. Это маленькая школа, а в маленьких школах мало что происходит такого, о чем бы сразу не узнали все.
Дойдя до главного входа, я поворачиваю направо и нахожу свой шкафчик. Он пуст. Через пятнадцать минут мне нужно писать сочинение. Я прохожу мимо класса, чтобы удостовериться, что знаю, где он, и иду в школьную администрацию. Секретарша встречает меня улыбкой.
— Привет, — говорю я. — Я вчера потерял телефон и хотел бы узнать, не передавали ли его в стол находок?
Она качает головой.
— Нет, боюсь, что никаких телефонов не передавали.
— Спасибо, — отвечаю я.
Нигде в коридоре я не вижу Марка. Я выбираю направление и начинаю обход. На меня все еще смотрят и шепчутся, но меня это не волнует. Я вижу Марка метрах в пятнадцати перед собой. Вдруг я чувствую прилив адреналина. Я смотрю на свои руки. Они нормальные. Я волнуюсь, как бы они не начали светиться, ведь как раз от волнения свет может проявиться.
Марк прислонился к шкафчику, скрестив руки на груди, вокруг него пять парней и две девушки, все разговаривают и смеются. Сара сидит на подоконнике метрах в пяти от него. Она и сегодня ослепительна со своими светлыми волосами, собранными в хвост, в юбке и сером свитере. Она читает книгу, но, когда я к ним подхожу, поднимает взгляд.
Я останавливаюсь перед группой, смотрю на Марка и жду. Он замечает меня примерно через пять секунд.
— Что тебе надо? — спрашивает он.
— Ты знаешь что.
Мы смотрим друг на друга. Толпа вокруг нас растет, сначала десять человек, потом двадцать. Сара встает и подходит к нам. Марк одет в свою футбольную куртку, его черные волосы тщательно уложены таким образом, чтобы создавалось полное впечатление, что он только выкатился из постели и сразу оказался одетым.
Он отталкивается от шкафчика и идет ко мне. Не доходя нескольких сантиметров до меня, он останавливается. Наши торсы почти касаются друг друга, и я чувствую острый запах его одеколона. В Марке, наверное, около метра и восьмидесяти сантиметров, он сантиметров на пять выше меня. У нас одинаковое телосложение. Вот только он не знает, что внутри я совсем другой, чем он. Я быстрее его и гораздо сильнее. При этой мысли я самоуверенно улыбаюсь.
— Может, сегодня ты задержишься в школе подольше? Или опять убежишь, как щенок?
В толпе раздаются смешки.
— Ну, это мы еще посмотрим.
— Да, посмотрим, — повторяет он и придвигается еще ближе.
— Я хочу обратно свой телефон, — говорю я.
— У меня нет твоего телефона.
Я качаю головой.
— Два человека видели, как ты его брал, — вру я.
По тому, как сдвинулись его брови, я понял, что угадал.
— Ну, а если и я? Что ты сделаешь?
Вокруг нас уже, наверное, человек тридцать. Не сомневаюсь, что к десятой минуте первого урока вся школа будет знать о том, что случилось.
— Я тебя предупредил, — говорю я. — У тебя есть время до конца дня.
Я поворачиваюсь и ухожу.
— А иначе что? — кричит он вслед. Я не отвечаю. Пусть поломает голову над ответом. У меня сжаты кулаки, и я осознаю, что перепутал прилив адреналина с нервозностью. Но почему я так нервничал? Из-за непредсказуемости? Из-за того, что я впервые с кем-то столкнулся? Из-за боязни, что мои руки могут начать светиться? Наверное, из-за всего сразу.
Я иду в туалет, вхожу в пустую кабинку и закрываюсь на задвижку. Я раскрываю ладони. Легкое свечение на правой. Я закрываю глаза и концентрируюсь на том, чтобы дышать медленно и размеренно. Минуту спустя свечение все еще остается. Я качаю головой. Не думал, что Наследие окажется таким чувствительным. Я остаюсь в кабинке. Мой лоб покрывается тонкой пленкой пота; обе ладони теплые, но, к счастью, левая пока нормальная. В туалет входят и выходят люди, а я остаюсь в кабинке и жду. Свечение продолжается. Наконец, звенит звонок на первый урок, и туалет пустеет.
В отвращении я мотаю головой и смиряюсь с неизбежным. У меня нет телефона, а Генри едет в банк. Я наедине с собственной глупостью, и мне некого винить, кроме самого себя. Я достаю из заднего кармана перчатки и натягиваю их. Кожаные садовые перчатки. Выглядеть глупее я бы не мог, даже если бы надел клоунские башмаки с желтыми штанами. Хватит вливаться в коллектив. Я понимаю, что должен остановиться с Марком. Он побеждает. Он может оставить у себя мой телефон; мы с Генри вечером достанем другой.
Я выхожу из туалета и по пустому коридору иду в класс. Когда я вхожу, все смотрят на меня, потом на перчатки. Нечего и думать их спрятать. Я выгляжу как дурак. Я пришелец, у меня сверхъестественные способности и будут еще новые, я могу делать то, что людям и не снилось, и все равно я выгляжу как дурак.

Я сижу в центре класса. Мне никто ничего не говорит, а я сам слишком взволнован, чтобы слышать, что говорит учитель. Когда звенит звонок, я складываю свои принадлежности в рюкзак и накидываю его на плечо. Я все еще в перчатках. Выходя из класса, я оттягиваю отворот правой перчатки и смотрю на ладонь. Она продолжает светиться.
По коридору я иду размеренно. Дышу медленно. Стараюсь отвлечься, но это не срабатывает. Когда я вхожу в класс, Марк сидит на том же месте, что и днем раньше, и Сара рядом с ним. Он ухмыляется при виде меня. Стараясь не размениваться по мелочам, он не обращает внимания на мои перчатки.
— Ну, как оно, бегун? Я слышал, идет набор в команду по кроссу.
— Не задирайся, — говорит ему Сара. Проходя мимо, я смотрю на нее, в ее голубые глаза. От этого я смущаюсь, и мои щеки теплеют. Место, на котором я сидел днем раньше, занято, и я иду в самый конец класса. Комната заполняется, и рядом со мной садится вчерашний парень, который предостерег меня насчет Марка. На нем другая черная футболка с логотипом «НАСА» посередине, армейские штаны и кроссовки «Найк». У него взъерошенные рыжеватые волосы, а карие глаза кажутся большими из-за очков. Он достает блокнот со схемами созвездий и планет. Смотрит на меня и не пытается сделать вид, будто не смотрит.
— Как дела? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Почему ты в перчатках?
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут миссис Бартон начинает урок. По ходу урока парень рядом со мной по большей части рисует марсиан, какими они ему представляются. Тела маленькие, головы, руки и глаза большие. Тот же стереотип, который обычно используют в кино. Под каждым рисунком он маленькими буквами подписывает свое имя: СЭМ ГУД. Он замечает, что я смотрю на него, и я отворачиваюсь.
Пока миссис Бартон рассказывает о шестидесяти одной Луне Сатурна, я смотрю на затылок Марка. Он пишет, склонившись над партой. Потом выпрямляется и передвигает записку Саре. Она отталкивает ее, не читая. Это заставляет меня улыбнуться. Миссис Бартон гасит свет и включает видео. Вращающиеся на экране перед классом планеты наводят меня на мысли о Лориен. Это одна из восемнадцати обитаемых планет во Вселенной. Еще есть Земля. И еще есть, к несчастью, Могадор.
Лориен. Я закрываю глаза и позволяю себе погрузиться в воспоминания. Старая планета, в сто раз старше Земли. Все проблемы, с которыми сейчас сталкивается Земля, — загрязнение, перенаселенность, глобальное потепление, нехватка еды — были и на Лориен. На каком-то этапе истории, двадцать пять тысяч лет назад, планета начала умирать. Это было задолго до того, как мы обрели способность путешествовать по Вселенной, и народ Лориен должен был что-то сделать, чтобы выжить. Медленно, но верно мы пришли к тому, чтобы навсегда обеспечить планете условия для существования, и для этого изменили образ жизни, отказавшись от всего вредоносного — от оружия и бомб, от ядовитых химикатов и всего, что загрязняет среду, — и со временем планета начала оправляться от ущерба. По ходу эволюции, за тысячи лет, определенная категория граждан — Гвардия — сумела развить в себе серьезные способности, чтобы защищать планету и помогать ей. Словно Лориен вознаградила моих предков за их дальновидность и уважение к себе.
Миссис Бартон включает свет. Я открываю глаза и смотрю на часы. Урок почти закончился. Я снова спокоен и совсем забыл о своих руках. Я делаю глубокий вдох и заглядываю в отворот правой перчатки. Света нет! Я улыбаюсь и снимаю обе перчатки. Все вернулось в норму. Сегодня у меня еще шесть уроков. Все это время я должен сохранять спокойствие.

Первая половина дня проходит без инцидентов. Я остаюсь спокойным, новых стычек с Марком нет. В перерыве я беру поднос с комплексным обедом и нахожу пустой стол в конце столовой. Когда я уже наполовину съел кусок пиццы, напротив меня подсаживается Сэм Гуд, парень с урока по астрономии.
— Ты в самом деле будешь драться с Марком после уроков? — спрашивает он.
Я качаю головой.
— Нет.
— А все говорят, что будешь.
— Они ошибаются.
Он пожимает плечами и продолжает есть. Минуту спустя он спрашивает:
— А где твои перчатки?
— Я их снял. Руки больше не мерзнут.
Он открывает рот, чтобы ответить, но тут откуда-то прилетает огромная тефтеля, предназначенная, я уверен, мне, и попадает ему в затылок. Его волосы и плечи усыпаны фаршем и соусом от спагетти. Что-то отскочило и на меня. Я начинаю отряхиваться, когда прилетает еще одна тефтеля и бьет меня точно в щеку. По всей столовой раздается протяжное «У-у-ух».
Я встаю и вытираю щеку салфеткой, во мне нарастает злость. В этот момент мне неважно, что с моими руками. Пусть сияют как солнце, Генри и я можем уехать сегодня же, если до того дойдет. Но, черт возьми, я этого так не оставлю. Утром я стерпел, но сейчас терпеть не буду.
— Не надо, — говорит Сэм. — Если ты подерешься, они никогда не оставят тебя в покое.
Я сдвигаюсь с места. В столовой повисает тишина. На меня смотрят сотни пар глаз. Мое лицо передергивается и становится хмурым. За столом с Марком Джеймсом сидят семь человек, все парни. Когда я подхожу, все семеро встают.
— У тебя проблемы? — спрашивает меня один из них. Он большой, сложением похож на атакующего форварда. На щеках и на шее у него пятнами проступает рыжеватая щетина, словно он отращивает бороду. От этого лицо выглядит каким-то грязным. Как и все остальные, он одет в футбольную куртку Он скрещивает руки на груди и перегораживает мне проход.
— Тебя это не касается, — отвечаю я.
— Тебе надо пройти через меня, если ты хочешь до него добраться.
— Я так и сделаю, если ты не уберешься.
— Не думаю, что у тебя получится, — говорит он.
Я бью его коленом прямо в промежность. У него перехватывает дыхание, и он сгибается пополам. Вся столовая выдыхает.
— Я тебя предупреждал, — замечаю я, перешагиваю через него и иду прямо на Марка. Я уже совсем рядом с ним, когда сзади меня кто-то хватает. Я оборачиваюсь со сжатыми кулаками, готовый с размаху ударить, но в последний момент понимаю, что это смотритель столовой.
— Хватит, ребята.
— Посмотрите, что он сделал с Кевином, мистер Джонсон, — говорит Марк. Кевин все еще на полу и обхватил себя руками. Лицо у него свекольного цвета. — Отправьте его к директору!
— Заткнись, Джеймс. Вы пойдете все четверо. Не думай, что я не видел, как вы бросали эти тефтели, — говорит он и смотрит на Кевина, который по-прежнему на полу. — Поднимайся.
Откуда-то появляется Сэм. Он пытался очистить себе волосы и плечи. Большие куски убрал, но соус только размазал. Не знаю, зачем он подошел. Я смотрю на свои руки, готовый бежать при первом признаке света, но, к моему удивлению, никакого света нет. Может, сказалась внезапность и я не успел разнервничаться? Я не знаю.
Кевин встает и смотрит на меня. Он держится на ногах неуверенно и все еще дышит с трудом. Ему нужна опора, и он хватается за плечо стоящего рядом парня.
— Ты еще поплатишься, — говорит он.
— Это вряд ли, — отвечаю я. Я все еще хмурюсь, все еще обсыпан едой. К черту, не буду я ее счищать.
Мы вчетвером идем в кабинет директора. Мистер Харрис сидит за столом и ест обед, разогретый в микроволновке, за ворот заткнута салфетка.
— Простите, что прерываю. В обед случилось небольшое недоразумение. Уверен, эти ребята будут рады все объяснить, — говорит смотритель столовой.
Мистер Харрис вздыхает, вынимает салфетку и бросает ее в корзинку для мусора. Он отодвигает ладонью свой обед на край стола.
— Спасибо, мистер Джонсон.
Мистер Джонсон уходит и закрывает за собой дверь, а мы четверо садимся.
— Ну, кто хочет начать? — спрашивает директор, и в голосе его слышится раздражение.
Я молчу. Мистер Харрис сжимает челюсть. Я опускаю взгляд на свои руки. Свечения нет. Я кладу их на колени ладонями вниз — на всякий случай. Через десять секунд, прошедших в молчании, Марк начинает:
— Кто-то запустил в него тефтелей. Он подумал, что это я, и врезал коленом Кевину по яйцам.
— Не выражайся, — говорит мистер Харрис и оборачивается к Кевину. — Ты в порядке?
Кевин, у которого лицо все еще красное, кивает.
— Так кто же швырнул тефтелю? — спрашивает меня мистер Харрис.
Я не отвечаю, раздраженный всей этой разборкой. Я делаю глубокий вдох, стараясь успокоиться.
— Я не знаю, — отвечаю я. Моя злость поднялась на новый уровень. Я не хочу разбираться с Марком через мистера Харриса и предпочел бы все уладить сам, не в директорском кабинете.
Сэм смотрит на меня с удивлением. Мистер Харрис от расстройства вскидывает руки.
— Тогда какого черта вы все здесь делаете?
— Хороший вопрос, — говорит Марк. — Мы просто обедали.
Сэм берет слово.
— Тефтелю бросил Марк. Я это видел и мистер Джонсон тоже.
Я смотрю на Сэма. Я знаю, что он не мог видеть, потому что первый раз сидел спиной, а во второй — чистил себя. Но я впечатлен тем, что он сказал и что он принял мою сторону, зная, что ставит себя под угрозу со стороны Марка и его друзей. Марк хмурится на него.
— Да ладно вам, мистер Харрис, — просит Марк. — Завтра у меня берет интервью «Газетт», а в пятницу игра. Мне некогда забивать себе голову такой ерундой. Меня обвиняют в том, чего я не делал. Мне надо сосредоточиться, а тут это дерьмо.
— Следи за своим языком! — орет мистер Харрис.
— Это правда.
— Я верю тебе, — говорит директор и очень тяжело вздыхает. Он смотрит на Кевина, который все пытается восстановить дыхание. — Может, тебе надо показаться медсестре?
— Я в порядке, — отвечает Кевин.
Мистер Харрис кивает.
— Вы двое выбросьте из головы этот инцидент в столовой, а ты, Марк, настраивайся на интервью. Мы так долго добивались этой статьи. Может, они даже поставят нас на первую полосу. Только представьте — первая полоса «Газетт», — говорит он и улыбается.
— Спасибо, — отвечает Марк. — Я жду этого с нетерпением.
— Хорошо. Вы двое можете идти.
Они уходят, а мистер Харрис в упор смотрит на Сэма. Сэм выдерживает его взгляд.
— Скажи, Сэм. И мне нужна правда. Ты видел, как Марк бросал тефтелю?
Сэм прищуривается. Он не отводит взгляд.
— Да.
Директор качает головой.
— Я не верю тебе, Сэм. И поэтому вот что мы сделаем, — он смотрит на меня. — Значит, тефтеля была брошена…
— Две, — встревает Сэм.
— Что? — спрашивает мистер Харрис, снова сердито глядя на Сэма.
— Были брошены две тефтели, не одна.
Мистер Харрис хлопает рукой по столу.
— Какая разница, сколько их было! Джон, ты набросился на Кевина. Око за око. На этом остановимся. Ты понял меня?
У него покраснело лицо, и я знаю, что спорить бесполезно.
— Да, — отвечаю я.
— Не хочу больше вас видеть, — говорит он. — Свободны.
Мы выходим из кабинета.
— Почему ты не сказал ему про свой телефон? — спрашивает Сэм.
— Потому что ему все равно. Он просто хотел вернуться к своему обеду, — отвечаю я. — И будь осторожен, — говорю я ему. — Теперь ты у Марка на прицеле.

После обеда у меня урок домоводства — не то чтобы мне так уж хочется готовить, но выбор был между ним и хором. И хотя я обладаю многими исключительными для Земли способностями, пение к их числу не относится. Так что я захожу в класс домоводства и сажусь. Это маленькая комната, и перед самым звонком входит Сара и садится рядом со мной.
— Привет, — говорит она.
— Привет.
Кровь бросается мне в лицо, и у меня немеют плечи. Я хватаю ручку и начинаю крутить ее в правой руке, а левой сжимаю угол блокнота. У меня колотится сердце. Пожалуйста, пусть мои руки не светятся. Я украдкой смотрю на ладонь и вздыхаю с облегчением: она пока нормальная. «Оставайся спокойным, — думаю я. — Это просто девушка».
Сара смотрит на меня. Внутри меня все словно превращается в кашу. Она, наверное, самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал.
— Мне жаль, что Марк ведет себя с тобой как придирок, — говорит она.
Я пожимаю плечами.
— Это не твоя вина.
— Но вы ведь не будете драться?
— Я не хочу, — говорю я.
Она кивает.
— Он бывает настоящим придурком. Всегда пытается доказать, что он главный.
— Это показатель неуверенности в себе, — говорю я.
— Это не неуверенность. Он просто придурок.
Это точно неуверенность. Но я не хочу спорить с Сарой. К тому же она говорит так убежденно, что я почти сомневаюсь в своей правоте.
Она смотрит на засохшие у меня на рубашке пятна соуса от спагетти, тянется ко мне и снимает прилипший к волосам кусочек.
— Спасибо, — говорю я.
Она вздыхает.
— Мне жаль, что так получилось, — она смотрит мне в глаза. — Мы с ним не встречаемся, ты знаешь?
— Не встречаетесь?
Она качает головой. Я заинтригован тем, что она сочла нужным прояснить мне это. После десяти минут объяснений, как готовить оладьи, — я совсем ничего не слышал — учительница, миссис Беншофф, ставит Сару и меня в пару. Через дверь в задней части класса мы проходим в кухню, которая раза в три больше самого класса. В ней десять кухонных стоек, каждая с холодильником, полками, раковиной и плитой. Сара достает из тумбочки передник и надевает его.
— Ты мне не завяжешь? — спрашивает она.
Сначала я слишком туго затягиваю тесемки и приходится завязывать еще раз. Под пальцами я ощущаю контуры нижней части ее спины. Закончив с ее передником, я надеваю свой и начинаю сам его завязывать.
— Стой, глупый, — говорит она, берется за тесемки и завязывает.
— Спасибо.
Я пытаюсь разбить первое яйцо, но ударяю слишком сильно, и оно выливается мимо миски. Сара смеется. Она вкладывает мне в руку другое яйцо и, держа мою руку в своих, показывает, как его надо разбивать о край миски. Задерживает свою руку на моей на секунду дольше, чем нужно. Смотрит на меня и улыбается.
— Вот так.
Сара замешивает тесто, и при этом пряди волос падают ей на лицо. Я отчаянно хочу протянуть руку и заложить пряди ей за ухо, но не делаю этого. Миссис Беншофф входит в кухню и проверяет, как у нас продвигается приготовление. Пока неплохо, и это только благодаря Саре, потому что я даже не представляю, что делаю.
— Как тебе Огайо? — спрашивает Сара.
— Нормально. Вот только первый день в школе мог бы пройти получше.
Она улыбается.
— Что все-таки случилось? Я волновалась за тебя.
— Если я скажу, что я пришелец, ты мне поверишь?
— Перестань, — шутливо говорит она. — Что на самом деле произошло?
Я смеюсь.
— У меня по-настоящему тяжелая астма. По какой-то причине вчера случился приступ, — объясняю я, испытывая сожаление, что вынужден лгать. Не хочу, чтобы она подумала, будто я слабак, тем более что это неправда.
— Я рада, что тебе лучше.
Мы испекли оладьи, четыре штуки. Сара кладет их на одну тарелку. Она поливает их немыслимым количеством кленового сиропа и дает мне вилку.
Я смотрю на других учеников. Большинство едят с разных тарелок. Я отламываю себе кусок.
— Неплохо, — говорю я, прожевывая.
Я совсем не голоден, но помогаю ей съесть все. Мы по очереди берем по кусочку, пока на тарелке ничего не остается. Когда мы доедаем, у меня болит живот. Потом она моет тарелки, а я их протираю. Когда звенит звонок, мы вместе выходим из класса.
— Знаешь, для десятиклассника ты совсем не плох, — говорит она и подталкивает меня в бок. — Что бы о тебе ни говорили.
— Спасибо, а ты совсем неплоха для… кем бы ты ни была.
— Я в одиннадцатом классе.
Несколько шагов мы проходим молча.
— Ты ведь не будешь драться с Марком после уроков?
— Я хочу вернуть свой телефон. К тому же посмотри на меня, — говорю я и киваю на свою рубашку.
Она пожимает плечами. Я останавливаюсь у своего шкафчика. Она смотрит на его номер, запоминая.
— Не надо, — говорит она.
— Я и сам не хочу.
Она закатывает глаза.
— Эти мальчишки со своими драками. Ладно, до завтра.
— Хорошо тебе провести остаток дня, — желаю я.

После девятого урока, урока американской истории, я медленно иду к своему шкафчику. Я подумываю о том, чтобы тихо уйти из школы и не искать встречи с Марком. Но потом понимаю, что в этом случае меня навсегда заклеймят как труса.
Я открываю шкаф и выкладываю книги, которые мне не понадобятся. Потом я просто стою и чувствую, как во мне нарастает нервное напряжение. Мои руки все еще нормальные. Я думаю из предосторожности надеть перчатки, но не делаю этого. Глубоко вдыхаю и закрываю шкафчик.
— Привет, — неожиданно слышу я знакомый голос. Это Сара. Она оглядывается назад и снова смотрит на меня. — У меня кое-что для тебя есть.
— Но, надеюсь, не оладьи? Я до сих пор чувствую, что вот-вот лопну.
Она нервно смеется.
— Нет, не оладьи. Но если я тебе это отдам, ты должен пообещать мне, что не будешь драться.
— Ладно, — говорю я.
Она снова оглядывается и быстро сует руку в накладной карман своей сумки. Затем вынимает мой телефон и отдает мне.
— Откуда он у тебя?
Она пожимает плечами.
— Марк знает?
— Нет. Ну, ты все еще хочешь быть крутым? — спрашивает она.
— Думаю, нет.
— Хорошо.
— Спасибо, — говорю я. Просто не верится, что она пошла на такое, чтобы помочь мне, ведь она меня едва знает. Но я не жалуюсь.
— Пожалуйста, — отвечает она, поворачивается и убегает. Я смотрю ей вслед и не могу сдержать улыбки. Когда я иду к выходу, у холла меня встречают Марк Джеймс и восемь его друзей.
— Так, так, так, — говорит Марк. — День прошел, а?
— Точно так. И посмотри, что я нашел, — говорю я и показываю ему свой телефон. У него отвисает челюсть. Я прохожу мимо него, пересекаю холл и выхожу из здания.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда я просыпаюсь, Берни Косар скребется в дверь моей спальни. Я выпускаю его. Он обследует территорию, бегая с опущенным к земле носом. Обшарив все углы, он бросается через двор и исчезает в лесу. Я закрываю дверь и иду в душ. Когда через десять минут я выхожу, он уже вернулся и сидит на диване. При виде меня он начинает вилять хвостом.
— Ты его впустил? — спрашиваю я Генри, который устроился за кухонным столом с открытым лэптопом и сложенными в стопку четырьмя газетами.
— Да.
После быстрого завтрака мы выходим. Берни Косар бежит перед нами, потом останавливается, садится и смотрит на пассажирскую дверь пикапа.
— Немного странно, не кажется тебе? — говорю я.
Генри пожимает плечами.
— Ясно, что поездки в машине ему не в диковину. Впусти его.
Я открываю дверь, и он запрыгивает. Он сидит на среднем сиденье, высунув язык. Когда мы отъезжаем от дома, он забирается ко мне на колени и ставит лапы на стекло. Я опускаю стекло, и он наполовину высовывается наружу, с высунутым языком и болтающимися на ветру ушами. Через пять километров Генри сворачивает к школе. Я открываю дверь, и Берни Косар выпрыгивает передо мной. Я беру его и ставлю в кабину, но он снова выпрыгивает. Я снова поднимаю его в кабину и должен, пока закрываю дверь, загораживать проем, чтобы он не выпрыгнул. Он стоит на задних лапах, опираясь передними на проем окна, стекло все еще опущено. Я треплю его по голове.
— Перчатки с тобой? — спрашивает Генри.
— Да.
— Телефон?
— Да.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — говорю я.
— Ладно. Если будут какие-то неприятности, звони.
Он уезжает, а Берни Косар смотрит через заднее стекло, пока пикап не скрывается за поворотом.
Я чувствую нервозность, похожую на ту, что и днем раньше, но по другим причинам. Часть меня хочет увидеть Сару прямо сейчас, а другая часть надеется, что я вообще ее не увижу. Я не знаю, что ей сказать. Что если я совсем ничего не придумаю и буду стоять перед ней дурак-дураком? Что если, когда я ее увижу, она будет с Марком? Должен ли я тогда показать, что узнал ее, и идти на риск еще одной стычки или просто пройти мимо и притвориться, что я их обоих не вижу? Я увижу их вместе не позже чем на втором уроке. Этого не миновать.
Я иду к своему шкафчику. Моя сумка полна книг, которые я должен был читать вчера вечером, но даже не открыл. В моей голове слишком много мыслей и образов. Они никуда не исчезли, и трудно представить, что когда-нибудь исчезнут. Это настолько отличается от того, чего я ожидал. Смерть совсем не такая, как показывают в кино. Звуки, вид, запах. Все совсем другое.
Около шкафчика я сразу вижу, что что-то не так. Металлическая ручка испачкана грязью или чем-то похожим на грязь. Я не уверен, что надо его открывать, но потом делаю глубокий вдох и поднимаю ручку вверх.
Шкафчик наполовину заполнен навозом, и когда я открываю дверцу, он вываливается на пол и на мои ботинки. Вонь кошмарная. Я захлопываю дверь. За ней оказывается Сэм Гуд, и я поражен его внезапным появлением ниоткуда. Он выглядит жалким, одет в белую футболку «НАСА», почти совсем такую же, как вчера.
— Привет, Сэм, — говорю я.
Он смотрит на кучу навоза на полу, потом снова на меня.
— И у тебя тоже? — спрашиваю я.
Он кивает.
— Я иду в кабинет директора. Хочешь со мной?
Он качает головой, потом поворачивается и уходит, не говоря ни слова. Я подхожу к кабинету мистера Харриса, стучу в дверь и вхожу, не дожидаясь его ответа. Он сидит за своим столом, на нем галстук с изображением не менее двадцати маленьких пиратских голов — школьных талисманов. Он гордо улыбается мне.
— Сегодня большой день, Джон, — говорит он. Я не понимаю, что он имеет в виду. — В течение часа должны прийти репортеры из «Газетт». Первая полоса!
Тут я вспоминаю, большое интервью Марка Джеймса местной газете.
— Должно быть, вы этим очень горды, — говорю я.
— Я горжусь абсолютно каждым учеником Парадайза, — улыбка не сходит с его лица. Он откидывается в кресле, сплетает пальцы и кладет руки на живот. — Чем могу помочь?
— Я просто хотел вам сказать, что сегодня утром мой шкафчик наполнили навозом.
— Что значит «наполнили»?
— То и значит, что шкафчик был полон навоза.
— Навоза? — спрашивает он в замешательстве.
— Да.
Он смеется. Я огорошен полным неуважением с его стороны, и во мне поднимается злость. Мое лицо теплеет.
— Я хотел дать вам знать об этом, чтобы можно было его очистить. Шкафчик Сэма Гуда тоже наполнен.
Он вздыхает и качает головой.
— Я немедленно пошлю мистера Хоббса, уборщика, и мы проведем полное расследование.
— Мы оба знаем, кто это сделал, мистер Харрис.
Он покровительственно мне улыбается.
— Я прослежу за расследованием, мистер Смит.
Говорить что-либо еще бессмысленно, и я выхожу из кабинета и иду в туалет, чтобы опустить под холодную воду руки и лицо. Мне надо успокоиться. Я не хочу, чтобы сегодня мне опять пришлось надевать перчатки. Может быть, я не должен вообще ничего предпринимать, было и прошло. Закончится ли все на этом? А, кроме того, есть ли у меня выбор? Я в меньшинстве, и мой единственный союзник — это четвероклассник весом пятьдесят килограммов, неравнодушный к инопланетянам. Может быть, это не вся правда — может быть, у меня есть еще один союзник в лице Сары Харт.
Я опускаю глаза. С руками все в порядке, никакого свечения. Я выхожу из туалета. Уборщик уже очищает мой шкафчик от навоза, вынимает книги и кладет их в мусорный бак. Я прохожу мимо него, иду в класс и жду, когда начнется урок. Обсуждаются грамматические правила, главная тема — различия между герундием и глаголом и почему герундий не глагол. Я более внимателен, чем днем раньше, но когда урок близится к концу, начинаю нервничать по поводу следующего. Хотя не потому, что могу увидеть Марка… а потому, что могу увидеть Сару. Улыбнется ли она мне и сегодня? Я думаю, что было бы лучше всего прийти в класс до нее, занять место и смотреть, как она будет входить. Так я смогу увидеть, поздоровается ли она со мной первая.
Когда звенит звонок, я выскакиваю из класса и бегу по коридору. Я первым вхожу в астрономический класс. Комната заполняется, и Сэм снова садится рядом со мной. Перед самым звонком вместе входят Сара и Марк. На ней белая блузка и черные брюки. Перед тем, как сесть, она мне улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Марк совсем не смотрит в мою сторону. Я все еще чувствую запах навоза от своих ботинок, а может быть, аромат исходит от ботинок Сэма.
Он достает из сумки брошюру, на обложке название «Они ходят среди нас». Она выглядит так, будто отпечатана в чьем-то подвале. Сэм листает до статьи в середине и начинает внимательно читать.
Я смотрю на Сару, которая сидит за четыре стола передо мной, на ее волосы, стянутые в хвост. Я вижу изгиб ее изящной шеи. Она кладет ноги одна на другую и сидит прямо. Мне бы хотелось сидеть рядом с ней, чтобы я мог дотянуться до нее и взять ее руку в свою. Я бы хотел, чтобы это был уже восьмой урок. Интересно, поставят ли нас опять в пару на домоводстве.
Миссис Бартон начинает урок. Она продолжает тему Сатурна. Сэм достает листок бумаги и начинает быстро строчить, иногда останавливаясь, чтобы заглянуть в статью в раскрытой перед ним брошюре. Я заглядываю ему через плечо и читаю заголовок: «Целый городок в Монтане похищен пришельцами».
До вчерашнего вечера я бы не обратил внимания на такую теорию. Но Генри верит, что могадорцы замышляют захват Земли, и я должен признать, что хотя теория, излагаемая в статье у Сэма, смехотворная, но в самой ее основе, может быть, что-то есть. Я знаю, что лориенцы много раз бывали на Земле за время ее существования. Мы наблюдали развитие Земли, наблюдали ее во время роста и изобилия, когда все было в движении, и во время льда и снега, когда никакого движения не было. Мы помогали людям, научили их добывать огонь, дали им орудия, чтобы освоить речь и язык, — поэтому наш язык так похож на язык землян. И хотя мы никогда не похищали людей, это не значит, что такого вообще не могло случиться. Я смотрю на Сэма. Я еще никогда не встречал никого, кто был бы настолько увлечен пришельцами, чтобы читать теории заговоров и делать при этом пометки.
Тут открывается дверь и просовывается улыбающееся лицо мистера Харриса.
— Простите, что прерываю, миссис Бартон. Я должен забрать у вас Марка. Пришли репортеры «Газетт» брать у него интервью, — он говорит достаточно громко, чтобы слышал весь класс.
Марк встает, берет сумку и с небрежным видом выходит из класса. Я вижу, как в дверях мистер Харрис похлопывает его по плечу. Потом я смотрю на Сару. Если бы можно было сесть на пустое место рядом с ней.

Четвертым уроком идет физкультура. Сэм в моем классе. Переодевшись, мы сидим на полу спортзала. На Сэме кроссовки, шорты и футболка, которая на два-три размера велика. Он выглядит, как аист, сплошные локти и колени, и кажется долговязым, хотя и маленького роста.
Учитель физкультуры, мистер Уоллес, стоит перед нами, твердо расставив ноги на ширину плеч, руки на бедрах и сжаты в кулаки.
— Так, ребята, слушаем. Учтите, что, может быть, это последняя возможность позаниматься на улице. Бег на милю, так быстро, как только сможете. Результаты будут записаны и сохранены до весны, когда вы снова побежите милю. Так что жмите вовсю!
Беговая дорожка покрыта синтетическим каучуком. Она идет вокруг футбольного поля, а за ней виден лес, который, может быть, тянется до нашего дома, но я не уверен. Ветер холодный, и у Сэма руки покрываются мурашками. Он трет руки, пытаясь согреться.
— Ты уже бегал милю? — спрашиваю я.
Сэм кивает.
— На второй неделе занятий.
— Какое у тебя было время?
— Девять минут сорок четыре секунды.
Я смотрю на него.
— Я думал, тощие бегают быстро.
— Заткнись, — говорит он.
Я бегу рядом с Сэмом в конце толпы. Четыре круга. Столько раз надо обогнуть поле, чтобы пробежать милю. Через полкруга я начинаю уходить от Сэма. Интересно, за сколько я бы мог пробежать милю, если бы старался по-настоящему. За две минуты, может, за одну, может, еще быстрее?
Бег доставляет удовольствие, и, сам того не замечая, я обгоняю лидера забега. Потом замедляюсь и симулирую изнеможение. Когда я этим занимаюсь, я вижу, как из кустов у входа на трибуны выкатывается коричнево-белое пятно и несется прямо ко мне. «Мой разум шутит со мной шутки», — думаю я. Я отворачиваюсь и продолжаю бежать. Я пробегаю мимо учителя. Он держит секундомер. Кричит что-то подбадривающее, но смотрит куда-то мимо меня и мимо беговой дорожки. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть, куда смотрит он. Его глаза зафиксированы на коричнево-белом пятне. Оно все еще движется в направлении меня, и неожиданно на меня обрушиваются образы вчерашнего дня. Могадорские чудовища. Среди них были и маленькие, с зубами, сверкающими на свету, как лезвия бритв, быстрые существа, нацеленные на убийство. Я начинаю спуртовать.
Я пробегаю половину круга в бешеном темпе, прежде чем обернуться. Позади меня ничего нет. Я оторвался. Прошло двадцать секунд. Я поворачиваюсь вперед, и оно оказывается прямо передо мной. Должно быть, срезало путь поперек поля. Это Берни Косар! Он сидит посреди дорожки, высунув язык и виляя хвостом.
— Берни Косар! — кричу я. — Ты меня до смерти перепугал!
Я возобновляю бег в медленном темпе, и Берни Косар бежит рядом. Я надеюсь, никто не заметил, как быстро я бежал. Потом я останавливаюсь и сгибаюсь, словно у меня спазм, и я не могу дышать. Я немного прохожу шагом. Потом немного пробегаю трусцой. До конца второго круга меня обгоняют двое.
— Смит! Что случилось? Ты всех уделал! — кричит мистер Уоллес, когда я пробегаю мимо него.
Я притворно тяжело дышу.
— У меня астма, — говорю я.
Он сокрушенно качает головой.
— А я-то подумал, что у меня в классе будет новый чемпион штата Огайо по легкой атлетике.
Я пожимаю плечами и продолжаю бежать, часто переходя на ходьбу. Берни Косар держится рядом со мной, иногда идет, иногда бежит. Когда я начинаю последний круг, меня догоняет Сэм, и мы бежим вместе. Лицо у него пунцовое.
— Так что ты читал сегодня на уроке астрономии, — спрашиваю я. — Целый городок в Монтане похищен пришельцами?
Он смотрит на меня с усмешкой.
— Да, есть такая теория, — говорит он как-то робко, словно в замешательстве.
— С чего бы это выкрадывать целый город?
Сэм пожимает плечами и не отвечает.
— Нет, ну зачем? — спрашиваю я.
— Ты действительно хочешь знать?
— Конечно.
— Ну, теория такова, что правительство позволяет пришельцам выкрадывать людей в обмен на технологию.
— Серьезно? На какую технологию? — спрашиваю я.
— Чипы для суперкомпьютеров и формулы для создания новых бомб и «зеленых» технологий. Типа этого.
— «Зеленые» технологии в обмен на живые существа? Странно. Зачем пришельцам выкрадывать людей?
— Чтобы они могли нас изучать.
— Но зачем? Я имею в виду, какой у них для этого резон?
— Чтобы, когда настанет Армагеддон, они знали наши слабости и смогли, воспользовавшись ими, легко нас победить.
Я чуть ли не ошеломлен его ответом, но только потому, что в голове у меня все еще проигрываются сцены вчерашнего вечера, напоминая мне об оружии, которое использовали могадорцы, и о массивных чудовищах.
— А смогли бы они легко победить, если бы уже сейчас имели бомбы и технологии, далеко превосходящие наши?
— Ну, некоторые думают, что они надеются, что мы первые себя убьем.
Я смотрю на Сэма. Он улыбается мне, стараясь определить, серьезно ли я воспринимаю наш разговор.
— Почему им надо, чтобы мы первыми себя убили? Какой у них стимул?
— Потому что они завистливы.
— Они завидуют нам? Что, из-за того что мы такие красавчики?
Сэм смеется.
— Что-то в этом роде.
Я киваю. Минуту мы бежим молча, и я вижу, что Сэму трудно, он тяжело дышит.
— Почему ты всем этим заинтересовался?
Он пожимает плечами.
— Просто хобби, — отвечает он, хотя я отчетливо чувствую, что он что-то от меня скрывает.
Мы пробегаем милю за восемь минут пятьдесят девять секунд, лучше, чем когда Сэм бежал ее до этого. Пока класс возвращается в школу, Берни Косар идет следом. Другие ученики гладят его, и, когда мы входим в здание, он пытается войти вместе с нами. Я не понимаю, как он узнал, где я. Мог ли он запомнить дорогу, когда мы ехали сюда утром? Эта мысль кажется смешной.
Он остается у дверей. Я иду в раздевалку вместе с Сэмом, и, как только у него восстанавливается дыхание, он одну за другой выплескивает тонну других теорий заговоров, большинство из которых просто смешны. Он мне нравится и кажется забавным, но иногда мне хочется, чтобы он замолчал.
Когда начинается домоводство, Сары в классе нет. Миссис Беншофф первые десять минут инструктирует, а потом мы идем в кухню. Я один становлюсь к своей плите, смирившись с фактом, что сегодня буду готовить сам, и на этой моей мысли входит Сара.
— Я пропустила что-нибудь интересное? — спрашивает она.
— Примерно десять минут качественного общения со мной, — говорю я с улыбкой.
Она смеется.
— Я слышала утром про твой шкафчик. Мне жаль.
— Это ты положила туда навоз? — спрашиваю я.
Она снова смеется.
— Нет, конечно, нет. Но я знаю, что они цепляются к тебе из-за меня.
— Им повезло, что я не использовал свою сверхсилу и не забросил их в соседний штат.
Она шутливо пробует мои бицепсы.
— Да, огромные мускулы. Твоя сверхсила. Бог мой, им и в самом деле повезло.
Сегодня мы делаем маленькие кексы с черникой. Мы замешиваем тесто, и Сара начинает рассказывать историю своих отношений с Марком. Они встречались два года, но чем дольше они были вместе, тем больше они отдалялись от своих родителей и друзей. Она была подружкой Марка, и только. Она понимала, что начинает меняться и перенимать его отношение к людям: она становилась недоброжелательной, нетерпимой к чужому мнению, считала, что она лучше других. К тому же она стала выпивать и получать плохие оценки. В конце прошлого учебного года родители отправили ее на лето к тете в Колорадо. Там она стала ходить в долгие походы в горы и фотографировать пейзажи камерой своей тети. Она влюбилась в фотографию и провела свое лучшее лето, поняв, что в жизни есть куда больше интересного, чем быть чирлидером и встречаться с защитником футбольной команды. Вернувшись домой, она порвала с Марком, бросила чирлидерство и поклялась, что будет обходительной и доброй по отношению ко всем. Марк не сумел с этим смириться. Она говорит, что он по-прежнему считает ее своей девушкой и верит, что она еще вернется к нему. Она говорит, что скучает только по его собакам, с которыми всегда играла, когда была у него дома. Тогда я рассказываю ей о Берни Косаре и о том, как он неожиданно появился у нашего порога после того первого урока в школе.
Разговаривая, мы готовим. В какой-то момент я, не надевая кухонную варежку, достаю из духовки поддон. Она это видит и спрашивает, все ли в порядке, а я притворяюсь, что обжегся и трясу рукой, как будто мне больно, хотя на самом деле я ничего не чувствую. Мы идем к раковине, и она пускает чуть теплую воду, чтобы снять боль, которой нет. Когда она видит мою руку, я только пожимаю плечами. Когда мы ставим кексы в морозильник, она спрашивает о моем телефоне и говорит, что заметила, что в нем записан только один номер. Я говорю ей, что это номер Генри, что я потерял свой старый телефон со всеми моими контактами. Она спрашивает, осталась ли у меня девушка там, откуда я уехал. Я говорю, что нет, она улыбается, и это почти убивает меня. До конца урока она рассказывает мне, что в городке скоро будет праздник Хэллоуина и что она надеется меня там увидеть, и, может быть, мы вместе погуляем. Я говорю, да, это было бы здорово, и притворяюсь спокойным, хотя во мне все поет.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Образы приходят ко мне случайно, обычно когда я меньше всего их жду. Иногда они краткие и мимолетные — моя бабушка держит стакан воды и открывает рот, чтобы что-то сказать, но я не знаю что, потому что образ исчезает так же быстро, как появился. Иногда они более устойчивые и жизненные. Мой дедушка подбрасывает меня. Я чувствую силу его рук, когда он толкает меня вверх, и щекотание в животе, когда я лечу вниз. Ветер разносит мой смех. Потом образ пропадает. Иногда я вижу образы из моего прошлого, словно это происходило со мной наяву, помню, что был их частью. Но иногда они выглядят совсем незнакомыми, как будто этого никогда не случалось.
В гостиной, когда Генри передвигает лориенский кристалл над моими руками, а мои ладони свисают над пламенем, я вижу следующее: я маленький — три, может быть, четыре года — и бегаю по свежеостриженной траве на газоне перед нашим домом. Рядом со мной животное, телом похожее на собаку, но шерстью — на тигра. У него округлая голова и мощная грудь над короткими лапами. Оно не похоже ни на одно животное, которое я когда-либо видел. Оно припадает к земле, как бы готовясь прыгнуть на меня. Я смеюсь без остановки. Потом оно прыгает, я пытаюсь его схватить, но я слишком маленький, и мы оба падаем на траву. Мы боремся. Оно гораздо сильнее меня. Потом оно подпрыгивает вверх и вместо того, чтобы упасть назад, как я ожидаю, превращается в птицу и летает и кружится совсем рядом, я почти могу до него дотянуться. Оно кружит, потом опускается, быстро пролетает у меня между ног и садится на землю метрах в шести от меня. Оно превращается в животное, которое выглядит, как обезьяна без хвоста. Низко пригибается, чтобы броситься на меня.
В этот момент по дорожке приближается мужчина. Он молодой, одет в обтягивающий резиновый серебряно-голубой костюм, какие я видел на ныряльщиках. Он заговаривает со мной на языке, которого я не понимаю. Он произносит имя — Хедли. И кивает животному. Хедли подбегает к нему, меняя форму: из обезьяны он превращается во что-то большое, медведеподобное, с львиной гривой. Их головы на одной высоте, и мужчина почесывает его под подбородком. Потом из дома выходит мой дедушка. Он выглядит молодо, но я знаю, что ему не меньше пятидесяти.
Он и мужчина пожимают друг другу руки. Они разговаривают, но я не понимаю, что они говорят. Потом мужчина смотрит на меня, улыбается, поднимает руку, и вдруг я отрываюсь от земли и лечу.
Хедли летит следом, снова в виде птицы. Я полностью контролирую свое тело, но мужчина контролирует направление полета, двигая рукой влево или вправо. Мы с Хедли играем в воздухе. Он щекочет меня своим клювом, а я пытаюсь его поймать. Тут мои глаза открываются, и образ исчезает.
— Твой дедушка мог при желании становиться невидимым, — слышу я, как говорит Генри, и снова закрываю глаза. Кристалл движется вверх по руке, распространяя устойчивость к огню на все мое тело. — Это одно из редчайших Наследий, его обретает только один процент нашего народа, и твой дедушка был одним из них. Он мог бесследно исчезнуть сам вместе с тем, чего коснулся. Однажды он решил надо мною пошутить, когда я еще не знал, какое у него Наследие. Тебе было три года, и я только начал работать с вашей семьей. Накануне я в первый раз пришел к вам домой, а когда на следующий день поднялся на холм, где стоял дом, его не было. Я подумал, что схожу с ума. Я прошел дальше. Потом, когда понял, что ушел слишком далеко, повернулся и в отдалении увидел дом, хотя мог поклясться, что его только что не было. Я пошел обратно, но, когда приблизился, дом снова пропал. Я стоял и смотрел на то место, где, как я знал, он должен был находиться, но видел только деревья, которые окружали его, а дома не было. Я снова пошел. И только когда я проходил в третий раз, твой дедушка сделал так, что дом снова стал видимым и больше не пропадал. Он долго смеялся. Мы все смеялись, вспоминая этот день, смеялись целых полтора года, вплоть до самого конца.
Когда я открываю глаза, я снова оказываюсь на поле боя. Снова взрывы, огонь, смерть.
— Твой дедушка был хорошим человеком, — говорит Генри. — Он любил смешить людей, любил шутить. Не помню, чтобы я хоть раз посещал ваш дом и у меня не болел живот оттого, что я слишком много хохотал.
Небо стало красным. По воздуху пролетает дерево, брошенное мужчиной в серебряном и голубом, дерево, которое я видел у дома. Оно убивает двух могадорцев, и я хочу закричать, празднуя победу. Но какой толк праздновать? Сколько бы я ни увидел убитых могадорцев, исход дня не изменится. Лориенцы все равно потерпят поражение и все до одного будут убиты. И я все равно буду отправлен на Землю.
— Я никогда не видел, чтобы он злился. Когда все другие теряли присутствие духа и сгибались под тяжестью стресса, твой дедушка оставался спокойным. Обычно именно в такие моменты он выдавал свои лучшие шутки, и все опять смеялись.
Маленькие чудовища нападают на детей. Они беззащитны и держат в руках бенгальские огни, оставшиеся от праздника. Вот так мы и проигрываем битву: только немногие лориенцы сражаются с чудовищами, так как все остальные пытаются спасать детей.
— Твоя бабушка была другой. Она была спокойна и сдержанна, очень умна. Они таким образом дополняли друг друга. Дедушка был беззаботным, а бабушка действовала незаметно, за кулисами, чтобы все получалось, как запланировано.
Высоко в небе я вижу голубой шлейф за воздушным кораблем, уносящим нас на Землю, нас Девятерых и наших Хранителей. Вид корабля выводит могадорцев из себя.
— А потом была Джулианна, моя жена.
Вдалеке виден взрыв, на этот раз похожий на тот, что сопровождает пуски ракет с Земли. В небо взмывает еще один корабль, за ним тянется огненный след. Сначала корабль летит медленно, потом набирает скорость. Я удивлен. Наши корабли при пуске не использовали огонь, не использовали они так же ни масла, ни керосина. За ними тянулся тонкий голубой шлейф дыма от кристаллов, которые приводили их в действие, но никогда не было такого огня. Второй корабль по сравнению с первым выглядит медленным и неуклюжим, но все же он взлетает, набирает высоту и скорость. Генри никогда не упоминал о втором корабле. Кто на нем? Куда он направляется? Могадорцы кричат и показывают на него. Они опять охвачены тревогой, и на какой-то момент лориенцы воспряли духом.
— У нее были самые зеленые глаза, какие я только видел, ярко-зеленые, как изумруды, плюс сердце, такое же большое, как вся планета. Она всегда помогала другим и постоянно приводила животных и оставляла жить с нами. Я никогда не узнаю, что она нашла во мне.
Большое чудовище вернулось, то самое — с красными глазами и огромными рогами. Пена, смешанная с кровью, падает с бритвенно острых зубов, таких больших, что они не помещаются во рту. Мужчина в серебряном и голубом стоит прямо перед ним. Он пытается при помощи своих способностей поднять чудовище, и оно поднимается на метр-два, но, как ни борется мужчина, выше поднять не удается. Чудовище ревет, дергается и падает на землю. Оно идет натиском против способностей мужчины, но не может их сломить. Мужчина снова поднимает его. На его лице в лунном свете блестят пот и кровь. Потом он выгибает ладони, и чудовище валится на бок. Земля вздрагивает. Небо заполняется громом и молниями, но дождя нет.
— Она любила долго спать по утрам, и я всегда просыпался первым. Я сидел в кабинете и читал газету, готовил завтрак, выходил пройтись. Иногда, когда я возвращался, она все еще спала. У меня не хватало терпения ждать — так я хотел начать новый день вместе с ней. Она приводила меня в хорошее настроение одним своим присутствием. Я входил к ней и пытался разбудить. Она натягивала на голову простыни и ворчала на меня. Почти каждое утро повторялось одно и то же.
Чудовище бьется, но мужчина все еще контролирует ситуацию. Подключился еще один Гвардеец, и они оба сконцентрировали на громадном чудовище свои способности, осыпая его огнем и молниями. С разных сторон по нему бьют лазеры. Некоторые Гвардейцы, невидимые им, наносят ему удары. Они стоят поодаль, вытянув ладони для концентрации. А потом коллективными усилиями они рождают шторм, в безоблачном небе разрастается и сверкает огромная туча, в которой аккумулирована какая-то энергия. В этом принимают участие все Гвардейцы, создавая страшный сгусток. И затем ударяет последняя мощная молния и бьет по лежащему чудовищу. И тут оно умирает.
— Что мне было делать? Кто и что мог сделать? Нас было на корабле девятнадцать. Вы — девять детей, мы — девять Чепанов, отобранных совершенно случайно, просто по причине того, где мы оказались той ночью, и пилот, доставивший нас сюда. Мы, Чепаны, не могли сражаться, да если бы и могли, то разве бы это что-то изменило? Чепаны — это бюрократы, чье предназначение — поддерживать жизнедеятельность планеты, наставлять, обучать новых Гвардейцев тому, как понимать и использовать их способности. Мы никогда не предназначались для сражений. Мы были бы неэффективны. Мы бы умерли, как и все остальные. Единственное, что мы могли, — это покинуть планету. Покинуть, чтобы жить с вами и когда-нибудь возродить к славе самую прекрасную планету во Вселенной.
Я закрываю глаза, а когда снова их открываю, битва уже завершилась. Над землей между мертвыми и умирающими поднимается дым. Деревья сломаны, леса сожжены, никто и ничто не устояло, кроме немногих уцелевших могадорцев.
На юге встает солнце и освещает бледным светом выжженную землю, пропитанную красным. Курганы тел, не все тела целые, неразорванные. Наверху одного из курганов лежит мужчина в серебряном и голубом, мертвый, как и все остальные. На его теле не видно ран, но все равно он мертв.
Мои глаза открываются. Я не могу дышать, во рту у меня все пересохло, губы запеклись.
— Давай сюда, — говорит Генри. Он помогает мне подняться с кофейного столика, ведет на кухню и пододвигает мне стул. В глазах у меня стоят слезы, хотя я и стараюсь их удержать. Генри приносит мне стакан воды, и я залпом выпиваю его до последней капли. Я отдаю ему стакан, и он снова его наполняет. Я роняю голову на грудь, все еще пытаясь восстановить дыхание. Я выпиваю второй стакан, потом смотрю на Генри.
— Почему ты никогда не говорил мне о втором корабле? — спрашиваю я.
— О чем ты говоришь?
— Там был второй корабль, — говорю я.
— Где был второй корабль?
— На Лориен, в тот день, когда мы ее покинули. Второй корабль, который улетел после нашего.
— Невозможно, — говорит он.
— Почему невозможно?
— Потому что другие корабли были уничтожены. Я видел это своими глазами. Когда Могадорцы высадились, они первым делом захватили наши порты. Мы улетели на единственном корабле, который уцелел после их нападения. Это было чудо, что мы смогли взлететь.
— Я видел второй корабль, говорю тебе. Он, правда, не был похож на другие. Он летел на топливе, за ним тянулся огненный шар.
Генри пристально смотрит на меня. Он напряженно думает, сдвинув брови.
— Ты уверен, Джон?
— Да.
Он откидывается на спинку стула и смотрит в окно. Во дворе сидит Берни Косар и смотрит на нас.
— Корабль улетел с Лориен, — настаиваю я. — Я наблюдал за ним, пока он не пропал из виду.
— Это необъяснимо, — говорит Генри. — Не понимаю, как такое было возможно. Там ничего не оставалось.
— Там был второй корабль.
Мы долго сидим в молчании.
— Генри?
— Да?
— Что было на том корабле?
Он пристально смотрит на меня.
— Я не знаю, — отвечает он. — Я правда не знаю.

Мы расположились в гостиной, в камине горит огонь, Берни Косар сидит у меня на коленях. Тишину время от времени прерывает треск поленьев.
— Включайся! — говорю я и щелкаю пальцами. Моя правая ладонь светится, не так ярко, как бывало, но близко к тому. За то короткое время, что Генри меня тренирует, я научился контролировать свечение. Я могу его варьировать, делать широким, как от домашней лампы, или узким, как от фонаря. Способность управлять им развивается быстрее, чем я ожидал. Моя левая ладонь по-прежнему светится более тускло, чем правая, но уже лучше. Я щелкаю пальцами и говорю «включайся», только чтобы покрасоваться, — ни того ни другого мне не нужно, чтобы контролировать свет или зажечь его. Это делается изнутри и безо всяких усилий, все равно что дернуть пальцем или моргнуть.
— Как ты думаешь, когда проявятся другие способности? — спрашиваю я.
Генри поднимает глаза от газеты.
— Скоро, — говорит он. — Следующее, каким бы оно ни было, должно возникнуть в течение месяца. Тебе просто нужно внимательно следить. Не все способности будут такими же очевидными, как эта с руками.
— А сколько времени уйдет на то, чтобы они все проявились?
Он пожимает плечами.
— Иногда все происходит за два месяца, иногда уходит до года. Это меняется от Гвардейца к Гвардейцу. Но сколько бы времени это ни заняло, твое главное Наследие разовьется в последнюю очередь.
Я закрываю глаза и откидываюсь на диване. Я думаю о своем главном Наследии, о том, которое позволит мне сражаться. Я не уверен, чего именно я бы хотел. Лазеров? Контроля над мыслями? Способности управлять погодой, как это делал мужчина в серебристом и голубом? Или чего-нибудь более мрачного и зловещего, вроде способности убивать, не прикасаясь?
Я глажу Берни Косара вдоль спины. Я смотрю на Генри. На нем ночной колпак и очки на кончике носа, как у крысы из сказки.
— Почему в тот день мы оказались на летном поле? — спрашиваю я.
— Мы там были на авиашоу. Когда оно закончилось, мы пошли посмотреть на некоторые из кораблей.
— И это в самом деле было единственной причиной?
Он поворачивается ко мне и кивает. Он тяжело сглатывает, и это заставляет меня думать, что он что-то от меня скрывает.
— Ну, а как было решено, чтобы мы уехали? — спрашиваю я. — Я имею в виду, что для подготовки такого плана нужно время, за несколько минут такое не устроишь, верно?
— Мы вылетели только через три часа после начала вторжения. Ты что, ничего не помнишь?
— Очень мало.
— Мы встретились с твоим дедушкой у статуи Питтакуса. Он передал мне тебя и велел доставить на летное поле, добавив, что это наш единственный шанс. Под летным полем есть подземный корпус. Он сказал, что всегда имелся чрезвычайный план на случай, если произойдет что-то в этом роде, но его никогда не воспринимали всерьез, потому что угроза атаки казалась смехотворной. Как казалось бы и здесь, на Земле. Если бы тебе пришлось сказать кому-то из людей, что они под угрозой нападения пришельцев, тебя бы подняли на смех. И на Лориен было то же самое. Я спросил, как он узнал о плане, но он не ответил, только улыбнулся и попрощался. И в этом большой смысл, что о плане никто не знал, а если и знали, то совсем немногие.
Я киваю.
— И тут вы взяли и решили лететь на Землю?
— Конечно, нет. На летном поле нас встретил один из Старейшин планеты. Это он произнес лориенское заклинание, которое отметило знаком ваши лодыжки и связало вас вместе, и каждому из вас дал по амулету. Он сказал, что вы особенные дети, благословенные, имея в виду, я полагаю, что у вас есть шанс бежать. Сначала мы намеревались подняться на корабле и переждать нашествие, дождаться, пока наш народ ответит на удар и победит. Но этого не случилось… — говорит он, замолкая. Потом вздыхает. — Мы пробыли на орбите неделю. Столько времени у могадорцев ушло, чтобы ободрать всю Лориен. Когда стало ясно, что пути назад нет, мы взяли курс на Землю.
— Почему он не произнес такое заклинание, чтобы никто из нас не мог быть убит, независимо от номеров?
— Было сделано все, что можно было сделать, Джон. То, о чем ты говоришь, это непобедимость. Это невозможно.
Я киваю. Заклинание только ставит пределы. Если один из могадорцев пытается убить нас не по порядку, то урон, который он хочет нанести, обращается на него самого. Если бы один из них попытался выстрелить мне в голову, пуля прострелила мы не мою, а его голову. Но это в прошлом. Теперь, если они меня схватят, я умру.
Я минуту сижу молча, обдумывая все это. Летное поле. Единственный остававшийся на Лориен Старейшина, который произнес заклинание, Лоридас, теперь уже мертв. Старейшины были первыми обитателями планеты Лориен, теми существами, которые и сделали ее такой, какой она стала. Вначале их было десять, и они заключали в себе все Наследие. Они такие старые и это было так давно, что кажется скорее мифом, чем реальностью. Кроме Лоридас, никто не знал, что случилось с остальными из них и живы ли они.
Я пытаюсь вспомнить, как это было, когда мы кружились на орбите и ждали, можно ли вернуться, но ничто не вспоминается. Я помню какие-то фрагменты путешествия. Внутри корабля, в котором мы путешествовали, было круглое открытое пространство, за исключением двух туалетов, у которых были двери. К одной стороне были сдвинуты койки, другая сторона предназначалась для упражнений и игр, чтобы мы не становились слишком беспокойными. Я не могу вспомнить, во что мы играли. Я помню, что мне было скучно — целый год внутри корабля с семнадцатью другими путешественниками. У меня было набитое чучело животного, с которым я спал по ночам, и, хотя я уверен, что память меня подводит, мне кажется, животное со мной играло.
— Генри?
— Да?
— У меня все время возникает образ мужчины в серебристом и голубом костюме. Я видел его в нашем доме и на поле битвы. Он умел контролировать погоду. А потом я видел его мертвым.
Генри кивает.
— Каждый раз, когда ты путешествуешь назад во времени, ты будешь видеть только сцены, связанные с тобой.
— Это был мой отец, да?
— Да, — говорит он. — Он не должен был появляться слишком часто, но все равно приходил. Он часто бывал у вас дома.
Я вздыхаю. Мой отец храбро сражался, убил чудовище и много солдат. Но этого все равно было недостаточно.
— Есть ли у нас шансы победить?
— Что ты имеешь в виду?
— Нам нанесли поражение с такой легкостью. Есть ли надежда на другой исход, если нас найдут? Даже когда мы все разовьем свои способности, когда, наконец, соединимся и будем готовы сражаться, на что мы можем надеяться в борьбе против такого?
— Надеяться? — говорит он. — Надежда есть всегда, Джон. Будет проявляться что-то новое. Мы не владеем всей информацией. Нет. Не расставайся с надеждой. Это последнее дело. Когда ты теряешь надежду, ты теряешь все. И когда ты думаешь, что все потеряно, когда все нагоняет страх и тоску, у тебя всегда остается надежда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Дети бегают, кричат, катаются с горок и лазают по специально установленным для этого конструкциям. У каждого ребенка в руке пакет со сладостями и полные рты конфет. Дети одеты, как герои мультфильмов: чудовища, вампиры и привидения. Похоже, сейчас в парке собралось все население Парадайза. И посреди этого безумия я вижу Сару, она сидит одна на качелях и тихо покачивается.
Я проталкиваюсь сквозь крики и визги. При виде меня Сара улыбается, ее большие голубые глаза светятся, как огни маяка.
— Тебя подтолкнуть? — говорю я.
Она кивает на качели рядом с ней, которые только что освободились, и я сажусь на них.
— Все в порядке? — спрашиваю я.
— Да, все нормально. Он выводит меня из себя. Все время старается быть крутым и всегда такой мерзкий, когда вокруг друзья.
Она закручивается на веревке до упора, а потом поднимает ноги, и веревка раскручивает ее назад, сначала медленно, потом все быстрее. Она все время смеется, ее белокурые волосы развеваются за спиной. Я делаю то же самое. Когда качели останавливаются, мир продолжает крутиться.
— А где Берни Косар?
— Я оставил его с Генри, — говорю я.
— С твоим отцом?
— Да, с отцом.
Это у меня обычное дело — называть Генри по имени вместо того, чтобы говорить «папа».
Температура быстро понижается, костяшки пальцев, сжимающих цепь, побелели, рукам становится холодно. Мы смотрим на детей, которые беснуются вокруг нас. Сара смотрит на меня, и в наступающих сумерках ее глаза кажутся еще более голубыми, чем обычно. Наши глаза неотрывно устремлены друг в друга, мы ничего не говорим, но между нами многое происходит. Дети отошли куда-то на дальний план. Потом Сара застенчиво улыбается и отводит глаза.
— Так что ты собираешься делать? — спрашиваю я.
— Это ты о чем?
— О Марке.
Она пожимает плечами.
— А что я могу сделать? Я уже порвала с ним. И постоянно твержу ему, что у меня нет никакого желания снова быть вместе с ним.
Я киваю. Не знаю, что я могу на это сказать.
— Ладно. Мне надо все-таки попробовать продать оставшиеся билеты. До лотереи остался всего час.
— Нужна помощь?
— Нет, нет. Иди развлекись. Наверное, Берни Косар скучает по тебе. Но обязательно оставайся на катания. Может быть, поедем вместе?
— Останусь, — говорю я. Меня переполняет счастье, но я пытаюсь это скрыть.
— Тогда скоро увидимся.
— Удачи тебе с билетами.
Она тянется ко мне, берет мою ладонь в свою и держит ее целых три секунды. Потом спрыгивает с качелей и быстро уходит. Я сижу, тихо покачиваясь, и наслаждаюсь свежим ветром, ощущением, которого не испытывал уже давно, потому что прошлую зиму мы провели во Флориде, а позапрошлую — на юге Техаса. Когда я возвращаюсь в павильон, Генри сидит за столиком и ест кусок пирога, а Берни Косар лежит у его ног.
— Как все прошло?
— Хорошо, — отвечаю я с улыбкой.
Где-то запускают фейерверк, и в небе взрываются оранжевые и синие огни. Это заставляет меня подумать о Лориен и о фейерверке, который я видел в день нашествия.
— Ты больше не думал о том втором корабле, который я видел?
Генри оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что его никто не услышит. Мы сидим за отдельным столиком в дальнем углу павильона, в стороне от толпы.
— Немного. И до сих пор не знаю, что это значит.
— Как ты думаешь, мог он прилететь сюда?
— Нет. Это было бы невозможно. Если он работал на топливе, как ты говоришь, то не мог бы далеко улететь без дозаправки.
Я чуть медлю.
— Хотел бы я, чтобы он смог.
— Смог что?
— Прибыть сюда, с нами.
— Хорошая мысль, — говорит Генри.

Проходит час или около того, и я вижу всех футболистов во главе с Марком, идущих по траве. Они наряжены мумиями, зомби и привидениями, всего их двадцать пять. Они садятся на трибуну ближнего бейсбольного поля, и чирлидеры, которые разрисовывали детей, начинают накладывать макияж на лица Марка и его друзей, чтобы завершить их маскарадный наряд. Только теперь я понимаю, что это футболисты будут всех пугать во время катаний, поджидая в лесу.
— Ты это видишь? — спрашиваю я Генри.
Генри смотрит на них и кивает, потом поднимает свою чашку с кофе и делает большой глоток.
— Все еще думаешь, что тебе надо кататься? — спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я. — Но я все равно поеду.
— Я так и думал.
Марк наряжен под зомби: в темной рваной одежде, лицо раскрашено черным и серым, тут и там мазки красной краски, имитирующие пятна крови. Когда с его нарядом покончено, к нему подходит Сара и что-то говорит. Он повышает голос, но я не слышу, что он отвечает. Он взволновано жестикулирует и говорит так быстро, что наверняка путается в словах. Сара скрестила руки на груди и отрицательно качает головой. Его тело напрягается. Я делаю движение, чтобы встать, но Генри удерживает меня за руку.
— Не надо, — говорит он. — Так он только еще дальше отталкивает ее от себя.
Я смотрю на них и хочу расслышать все, что они говорят, но вокруг слишком много кричащих детей, и я не могу сосредоточиться. Перестав ругаться, они стоят друг против друга, на лице у Марка — выражение мрачной обиды, у Сары — скептическая улыбка. Она качает головой и уходит.
Я смотрю на Генри.
— Что мне теперь надо сделать?
— Ничего, — отвечает он. — Ровным счетом ничего.
Марк возвращается к своим друзьям нахмуренный, опустив голову. Некоторые из них смотрят в мою сторону. На их лицах появляются ухмылки. Потом они отправляются в сторону лесу. Двадцать пять парней идут медленным размеренным шагом и пропадают из виду.

Чтобы убить время, мы с Генри возвращаемся в центр и обедаем в «Голодном медведе». Когда мы приходим обратно, солнце уже село и зеленый трактор тянет в лес первую повозку, груженную сеном. Толпа заметно поубавилась, остались в основном старшеклассники и свободолюбивые взрослые, в общей сложности человек сто. Я ищу среди них Сару и не нахожу. Через десять минут уходит другой трактор. Как сказано в листовке, поездка длится полтора часа, трактор ползет по лесу медленно, чтобы народ успел морально настроиться, потом повозка останавливается, участники высаживаются и дальше идут пешком по тропинке, где и начинаются страшилки.
Мы с Генри стоим у павильона, и я снова просматриваю длинную вереницу людей, ожидающих своей очереди. Я по-прежнему не вижу Сары. Тут у меня в кармане начинает вибрировать мой телефон. Я не могу вспомнить, когда у меня в последний раз звонил телефон и это не был звонок от Генри. Высвечивается имя звонящего: САРА ХАРТ. Меня охватывает волнение. Должно быть, она записала мой номер в свой телефон в тот же день, когда внесла свой в мой.
— Алло? — говорю я.
— Джон?
— Да.
— Привет, это Сара. Ты еще в парке? — спрашивает она. Голос такой, словно звонить мне для нее обычное дело и мне не надо снова и снова думать о том, почему у нее есть мой номер, хотя я ей его никогда не давал.
— Да.
— Отлично! Я приду минут через пять. Катания начались?
— Да, пару минут назад.
— Но ты ведь еще не уехал?
— Нет.
— Вот и хорошо! Подожди, и мы поедем вместе.
— Непременно, — говорю я. — Вторая повозка отправляется прямо сейчас.
— Прекрасно. Я приду к отправлению третьей.
— Тогда пока.
Я отключаюсь и улыбаюсь во все лицо.
— Будь там осторожен, — говорит Генри.
— Буду. — Я беру паузу, чтобы попробовать добавить голосу непринужденности. — Тебе не надо здесь оставаться. Я уверен, что меня подвезут домой.
— Я хочу остаться и жить в этом городе, Джон. Даже несмотря на то, что было бы умнее уехать, имея в виду все, что уже произошло. Но и ты должен во всем идти мне навстречу в некоторых случаях. Сейчас именно такой. Мне совсем не понравилось, как эти парни на тебя смотрели.
Я киваю.
— Со мной все будет в порядке, — говорю я.
— Уверен, что так. Но на всякий случай я буду ждать здесь.
Я вздыхаю.
— Хорошо.
Сара появляется через пять минут с симпатичной подругой, которую я видел раньше, но с которой меня не знакомили. Сара переоделась в джинсы, шерстяной свитер и черную куртку. Она стерла нарисованное привидение со своей правой щеки, ее волосы распущены и спадают ниже плеч.
— Привет, — говорит она.
— Привет.
Она немного неуверенно меня обнимает. Я ощущаю запах духов, исходящий от ее шеи. Потом убирает руки.
— Привет, папа Джона, — говорит она Генри. — Это моя подруга Эмили.
— Рад познакомиться с вами обеими, — отвечает Генри. — Ну, что, ребята, вы отправляетесь на встречу с неведомыми ужасами?
— Именно так, — говорит Сара. — А как этот парень там себя поведет? Я не хочу, чтобы он при мне слишком перепугался.
Генри улыбается, и я вижу, что Сара ему уже понравилась.
— На всякий случай держись рядом.
Она смотрит через плечо. Третья повозка уже на четверть заполнена.
— Я буду его оберегать, — отвечает она. — Ну, нам пора.
— Желаю хорошо повеселиться, — говорит Генри.
Сара к моему удивлению берет меня за руку, и мы втроем бежим к повозке с сеном, которая стоит в сотне шагов от павильона. В очереди человек тридцать. Мы становимся в конец и начинаем разговаривать. Правда, я немного смущен и в основном слушаю, что говорят девушки. Пока мы ждем, я вижу Сэма, который мнется в стороне, как бы раздумывая, подойти к нам или нет.
— Сэм! — кричу я с чуть большим воодушевлением, чем хотел.
Он неуверенно подходит к нам.
— Поедешь кататься с нами?
Он пожимает плечами.
— А вы не против?
— Да хватит тебе, иди сюда, — произносит Сара и тянет его в очередь. Он встает рядом с Эмили. Неожиданно появляется парень с рацией в руке. Я вспоминаю, что он из футбольной команды.
— Привет, Томми, — говорит ему Сара.
— Привет, — отвечает он. — В этом фургоне осталось четыре места. Хотите?
— Правда?
— Да.
Мы пробегаем мимо очереди, запрыгиваем в повозку и все вчетвером садимся на тюк с сеном. Мне кажется странным, что Томми не спросил у нас билеты. Мне также любопытно, почему он позволил нам пройти без очереди. В очереди некоторые смотрят на нас с недовольством. Не могу сказать, что я их за это виню.
— Хорошей поездки, — желает нам Томми с усмешкой; я видел такую у людей, которым сказали, что что-то дурное случилось с теми, кого они терпеть не могут.
— Странно это, — говорю я.
Сара пожимает плечами.
— Может, он запал на Эмили.
— О боже, только не это! — восклицает Эмили и делает вид, будто ее тошнит.
Я с тюка сена наблюдаю за Томми. Повозка заполнена только наполовину, и это тоже неприятно кольнуло меня, ведь в очереди еще так много людей. Трактор трогается, рывками продвигается по дорожке и въезжает в лес, где из спрятанных громкоговорителей раздаются наводящие страх звуки. Лес густой, и в него не проникает никакой свет, кроме как от фар трактора. Когда они погаснут, будет полная темнота, думаю я. Сара снова берет меня за руку. Прикосновение у нее холодное, но меня накрывает волна тепла. Она наклоняется ко мне и шепчет:
— Мне немножко страшно.
На низких ветвях прямо над нами висят фигуры привидений, а вдоль тропы облокотившись на деревья стоят гримасничающие зомби. Трактор останавливается и выключает фары. Потом на десять минут появляется пульсирующий свет. В нем нет ничего страшного, и только когда он гаснет, я понимаю, в чем его эффект: мы ровным счетом ничего не видим, нашим глазам нужно несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Потом ночную тьму прорезает крик, и Сара прижимается ко мне, когда вокруг начинают метаться какие-то фигуры. Я прищуриваюсь, чтобы сфокусировать зрение, и вижу, что Эмили придвинулась к Сэму, а он сам широко улыбается. На самом деле мне и самому немного страшно. Я осторожно обнимаю Сару. Чья-то рука касается наших спин, и Сара вцепляется в мою ногу. Некоторые кричат. Трактор рывком дергается назад и снова устремляется вперед, в свете его фар видны только силуэты деревьев.
Мы едем еще три или четыре минуты. Нарастают страх и дурные предчувствия от того, что придется пешком проделать тот путь, который мы только что проехали. Потом трактор въезжает на круглую поляну и останавливается.
— Все на выход, — кричит водитель.
Когда все вылезают, трактор уезжает. Его огни удаляются и потом исчезают, оставляя за собой ночь и только те звуки, которые мы сами издаем.
— Вот дерьмо, — говорит кто-то, и все смеются.
Всего нас одиннадцать. Зажигается дорожка огней, показывающих нам обратный путь, потом гаснет. Я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться на ощущении от пальцев Сары, переплетенных с моими.
— Не представляю, почему я каждый год это делаю, — нервно говорит Эмили, обхватив себя руками.
Остальные уже пошли по тропинке, и мы идем следом. Дорожка огней периодически зажигается, чтобы мы не сбились с пути.
Остальные ушли вперед так далеко, что мы их не видим. Я едва различаю землю под ногами. Вдруг впереди раздаются три или четыре крика.
— О, нет, — произносит Сара и стискивает мою ладонь. — Звук такой, словно там что-то случилось.
В этот самый момент на нас падает что-то тяжелое. Обе девушки вскрикивают, и Сэм тоже. Я спотыкаюсь, падаю и царапаю колено, запутавшись в этой чертовой дряни, которая на меня свалилась. И тут я понимаю, что это сеть!
— Что за черт? — спрашивает Сэм.
Я разрываю сетку, но в ту самую секунду, когда я освобождаюсь, меня сильно толкают сзади. Кто-то хватает меня и тащит в сторону от девушек и Сэма. Я вырываюсь и встаю, но тут же получаю новый удар сзади. Это уже не входит в программу катаний.
— Отпусти меня! — кричит одна из девушек. В ответ какой-то парень смеется. Я ничего не вижу. Голоса девушек удаляются.
— Джон? — зовет Сара.
— Джон, где ты? — кричит Сэм.
Я поднимаюсь, чтобы бежать к ним, но меня снова бьют. Нет, не так. Мне ставят подножку. Мне крепко достается, и я вспахиваю носом землю. Я вскакиваю и пытаюсь восстановить дыхание, придерживаясь рукой за дерево. Стираю со рта землю и листья.
Я стою так несколько секунд и не слышу ни единого звука, кроме своего тяжелого дыхания. И как раз когда я думаю, что меня оставили в покое, кто-то врезается в меня плечом, и я лечу на ближайшее дерево. Моя голова бьется о ствол так, что у меня даже сыплются искры из глаз. Я удивлен силой того, кто меня бьет. Я трогаю свой лоб и чувствую на пальцах кровь. Я снова оглядываюсь вокруг, но, кроме очертаний деревьев, ничего не вижу.
Я слышу крик одной из девушек, а потом шум борьбы. Стискиваю зубы. Я весь трясусь. Есть ли там люди между стоящими стеной деревьями? Я не знаю. Но я чувствую, что на меня кто-то смотрит.
— Отстань от меня! — кричит Сара. Ее куда-то тащат, это все, что я могу понять.
— Ладно, — говорю я темноте и деревьям. Во мне закипает злость. — Вы хотите поиграть? — на этот раз я произношу вопрос громко. Рядом кто-то смеется.
Я делаю шаг в направлении звука. Меня толкают сзади, но мне удается устоять. Я вслепую бью кулаком, задеваю дерево и царапаю запястье о кору. Что ж, больше ничего не остается. Зачем нужно Наследие, если его нельзя использовать при необходимости? Даже если нам с Генри сегодня же придется побросать вещи в пикап и снова уехать в другой город, я, по крайней мере, сделаю то, что должен сделать.
— Хочешь поиграть? — снова кричу я. — Я тоже умею!
У меня по щеке стекает струйка крови. Ладно, думаю я, давайте так. Пусть они делают со мной что угодно, но ни один волос не упадет с головы Сары. Или Сэма, или Эмили.
Я делаю глубокий вдох и чувствую прилив адреналина. У меня появляется злобная усмешка, и я ощущаю, что мое тело словно стало больше и сильнее. Мои ладони загораются и светят ярким светом, который рассекает ночь, и все вокруг озаряется.
Я поднимаю голову. Направляю свет своих ладоней на деревья и бросаюсь в ночь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Первый снегопад приходит через две недели. Это легкая снежная пыль, которой хватает лишь на то, чтобы покрыть наш грузовик белой пудрой. Сразу после Хэллоуина, когда лориенский кристалл распространил Люмен на все мое тело, Генри начал по-настоящему меня тренировать. Мы работаем каждый день без исключения, невзирая на холод, на дождь, а теперь и на снег. Хотя он этого не говорит, я вижу, что он в нетерпении ждет момента, когда же я буду готов. Это началось с расстроенного вида, нахмуренных бровей и покусывания нижней губы, продолжалось тяжелыми вздохами, бессонными ночами и скрипом половиц под его ногами, который я слышал, лежа без сна в своей комнате, и дошло до того, что мы имеем теперь: отчаяние в его напряженном голосе.
Мы стоим во дворе лицом друг к другу на расстоянии трех метров.
— Я сегодня не в том настроении, — говорю я.
— Я знаю, но все равно надо.
Я вздыхаю и смотрю на свои часы. Четыре часа.
— В шесть придет Сара, — замечаю я.
— Я знаю, — отвечает Генри. — Поэтому мы должны поспешить.
В каждой руке он держит по теннисному мячу.
— Ты готов? — спрашивает он.
— Как всегда.
Он высоко подбрасывает первый мяч, и когда он находится в высшей точке, я пытаюсь вызвать где-то глубоко внутри себя силу, которая бы не позволила ему упасть. Я не знаю, как должен это сделать, знаю лишь, что должен быть способен на это — со временем и с опытом, говорит Генри. Каждый Гвардеец обретает способность силой мысли двигать предметы. Телекинез. И вместо того, чтобы позволить мне дождаться этой способности, как это получилось с моими руками, Генри полон решимости растолкать ее в той берлоге, где она спит.
Мяч падает, как до него упала тысяча других мячей, без малейшей задержки, дважды подскакивает и лежит на запорошенной снегом траве.
Я делаю глубокий вдох.
— Сегодня я его не чувствую.
— Еще, — говорит Генри.
Он бросает второй мяч. Я пытаюсь его подвинуть или остановить, внутри меня все напрягается, чтобы чертова штуковина сдвинулась хотя бы на дюйм вправо или влево, но все без толку. Он тоже падает на землю. Берни Косар, который наблюдает за нами, подходит, подбирает его и уходит.
— Это придет в назначенное время, — говорю я.
Генри качает головой. Его челюсти сжаты. Настроение и нетерпение Генри передаются мне. Он смотрит, как Берни Косар трусит с мячом, и вздыхает.
— Что? — спрашиваю я.
Он снова качает головой.
— Будем продолжать.
Он подходит к другому мячу и поднимает его. Потом высоко подбрасывает. Я пытаюсь его остановить, но он, разумеется, просто падает.
— Может, завтра, — говорю я.
Генри кивает и смотрит в землю.
— Может, завтра.

После нашей тренировки я весь в поту, в грязи и в растаявшем снеге. Генри был строже, чем в обычные дни, и действовал с такой агрессивностью, какую может породить только паника. Кроме телекинеза мы в основном отрабатывали приемы боя — рукопашная схватка, борьба, комбинация боевых искусств, а потом тренировали самообладание: стойкость под давлением, самоконтроль, определение страха в глазах противника и наилучшее использование этого страха. На меня подействовала не столько жесткая тренировка, устроенная Генри, сколько выражение его глаз. Страдальческий взгляд, в котором читались страх, отчаяние, разочарование. Я не знаю, тревожит ли его только мой медленный прогресс или нечто более глубокое, но эти тренировки становятся изнурительными — и эмоционально, и физически.
Сара приходит точно вовремя. Я выхожу, целую ее, и она поднимается на веранду. Я снимаю с нее пальто и вешаю его, когда мы заходим внутрь. Через неделю у нас промежуточный экзамен по домоводству, и это была ее идея — приготовить блюдо до того, как мы будем делать его в классе. Когда мы начинаем готовить, Генри берет куртку и уходит прогуляться. Он захватывает с собой Берни Косара, и я благодарен ему за то, что он оставил нас наедине. Мы жарим куриные грудки и готовим на пару картошку и овощи, и еда получается гораздо лучше, чем я ожидал. Когда все готово, мы садимся и едим втроем. Генри в основном молчит. Сара и я прерываем неловкое молчание, болтая о школе, о том, как мы в следующую субботу пойдем в кино. Генри поднимает глаза от тарелки, в основном только чтобы похвалить еду.
Когда обед закончен, мы с Сарой моем посуду и потом уходим на диван в гостиную. Сара принесла видеокассету с фильмом, и мы смотрим его на нашем маленьком телевизоре, но Генри в основном смотрит в окно. На середине фильма он со вздохом встает и выходит из дома. Мы с Сарой следим, как он уходит. Мы держимся за руки, она прижимается ко мне, ее голова лежит на моем плече. Берни Косар сидит рядом с ней, его морда у нее на коленях, на обоих накинуто одеяло. На улице может быть холодно и ветрено, но в нашей гостиной тепло и уютно.
— С твоим отцом все в порядке? — спрашивает Сара.
— Не знаю, он странно себя ведет.
— Он был такой молчаливый за обедом.
— Да, я пойду проверю, как он там. Сейчас вернусь, — говорю я и выхожу следом за Генри. Он стоит на веранде, уставившись в темноту.
— Так что происходит? — спрашиваю я.
Он поднимает глаза и задумчиво смотрит на звезды.
— Я чувствую, что что-то не так, — говорит он.
— Что ты имеешь в виду?
— Тебе это не понравится.
— Ладно. Выкладывай.
— Я не знаю, как долго мы сможем здесь оставаться. Место не кажется мне безопасным.
У меня внутри все обрывается, и я молчу.
— Они в ярости, и я думаю, что они уже подбираются к нам. Я чувствую это. Я не думаю, что мы здесь в безопасности.
— Я не хочу уезжать.
— Я знал, что ты не захочешь.
— Но мы же скрываемся.
Генри смотрит на меня, подняв бровь.
— Без обид, Джон, но я не думаю, что ты всегда оставался в тени.
— Когда было нужно, оставался.
Он кивает.
— Там видно будет.
Он идет к краю веранды и кладет руки на перила. Я стою рядом с ним. Начинают падать новые снежинки, белые искорки в темной ночи.
— Это не все, — говорит Генри.
— Я так и думал.
Он вздыхает.
— У тебя уже должен был развиться телекинез. Он почти всегда приходит вместе с первым Наследием. Очень редко он приходит позже, но даже если и так, то никогда не позже чем через неделю.
Я смотрю на него. У него озабоченный вид, а на лбу от беспокойства пролегли морщины.
— Твое Наследие приходит с Лориен. Только оттуда.
— И что это значит?
— Я не знаю, какого еще притока мы можем ожидать, — говорит он и делает паузу. — Поскольку мы больше не на планете, я не знаю, прибудет ли вообще твое остальное Наследие. Если нет, то у нас нет никакого шанса сразиться с могадорцами, а тем более победить их. А если мы не сможем их победить, то мы никогда не сможем вернуться.
Я смотрю на падающий снег и не могу решить, тревожиться мне или испытывать облегчение от того, что, быть может, это положит конец нашим переездам и мы наконец сможем осесть. Генри показывает на звезды.
— Вот там, — говорит он. — Вот там находится Лориен.
Конечно же, я прекрасно знаю, где находится Лориен, и без того чтобы мне ее показывали. Есть какое-то особое притяжение, и мои глаза всегда устремляются именно в ту точку, где за миллиарды километров отсюда находится Лориен. Я пытаюсь поймать снежинку на кончик пальца, потом закрываю глаза и дышу холодным воздухом. Открыв глаза, я оборачиваюсь и через окно смотрю на Сару. Она сидит, поджав под себя ноги, морда Берни Косара по-прежнему у нее на коленях.
— А ты когда-нибудь думал о том, чтобы обосноваться здесь, послать к черту Лориен и устроить жизнь тут, на Земле? — спрашиваю я Генри.
— Мы покинули планету, когда ты был довольно маленьким. Не думаю, что ты много что помнишь о ней, ведь так?
— Нет, — говорю я. — Только иногда возникают какие-то обрывки. Хотя я не могу точно сказать, воспоминания это или картинки из того, что я видел во время наших тренировок.
— Не думаю, чтобы ты был так безразличен, если бы помнил.
— Но я не помню. Может, в этом все дело?
— Может быть, — отвечает он. — Но хочешь ты возвращаться или нет, могадорцы все равно будут тебя искать. И если мы утратим осторожность и осядем, они найдут нас, можешь быть уверен. И как только найдут, убьют обоих. Этого никак не изменить. Никак.
Я знаю, что он прав. Как и Генри, я тоже каким-то образом могу чувствовать угрозу в мертвенной ночи, когда волоски у меня на руках настороженно поднимаются и по позвоночнику бежит легкая дрожь, хотя мне совсем не холодно.
— Ты никогда не жалеешь, что так долго со мной торчишь?
— Жалею? Почему ты думаешь, что я могу об этом жалеть?
— Потому что нам не к чему возвращаться. Твоя семья мертва. Моя тоже. На Лориен возможна только одна жизнь: все выстраивать заново. Если бы не я, ты мог бы легко здесь освоиться и провести остаток дней, став частью чего-нибудь. Ты мог бы завести друзей, может, даже снова влюбиться.
Генри смеется.
— Я уже влюблен. И буду влюблен до своего смертного часа. Не думаю, что ты сможешь это понять. Лориен отличается от Земли.
Я вздыхаю с раздражением.
— Но ты хотя бы мог стать частью чего-то.
— Я уже стал. Я часть Парадайза, штат Огайо, прямо сейчас, вместе с тобой.
Я качаю головой.
— Ты знаешь, что я имею в виду, Генри.
— И чего, по-твоему, я лишен?
— Жизни.
— Ты моя жизнь, малыш. Ты и моя память — это единственное, что связывает меня с прошлым. Без тебя у меня ничего не останется. Вот в чем правда.
Тут позади нас открывается дверь. Берни Косар бежит впереди Сары, которая встала прямо в дверном проеме.
— Вы что, хотите, чтобы я смотрела кино в полном одиночестве? — спрашивает она.
Генри улыбается ей.
— Ни в коем случае, — отвечает он.

Досмотрев кино, мы с Генри отвозим Сару домой. Когда мы приезжаем, я провожаю ее до дверей, и мы стоим на крыльце, улыбаясь друг другу. Я целую ее на прощание, это долгий поцелуй, и при этом нежно держу ее руки в своих.
— До завтра, — говорит она, пожимая мои ладони.
— Приятных снов.
Я возвращаюсь к пикапу. Генри выезжает с подъездной дорожки и выруливает по направлению к дому. Меня не покидает ощущение страха, когда я вспоминаю, что сказал Генри, забирая меня после первого полного дня в школе: «Имей в виду, что мы можем сорваться отсюда в любой момент». Он прав, и я это знаю, но до сих пор я ни к кому не испытывал таких чувств. Я словно парю, когда мы вместе с Сарой, и ненавижу время, когда мы расстаемся, как сейчас, хотя мы только что провели пару часов вместе. Сара придает какую-то осмысленность тому, что мы убегаем и прячемся, это уже не только ради выживания. А ради того, чтобы победить. Но при этом я знаю, что, может быть, подвергаю ее жизнь опасности, оставаясь с ней, — и это меня ужасает.
Когда мы приезжаем домой, Генри идет в свою спальню и возвращается с Ларцом. Он опускает его на кухонный стол.
— Даже так? — спрашиваю я.
Он кивает.
— Здесь есть нечто, что я вот уже много лет собирался тебе показать.
Я в нетерпении жду, что же еще есть в Ларце. Мы вместе снимаем замок, и он открывает крышку так, что я не могу заглянуть внутрь. Генри достает бархатную сумочку, закрывает Ларец и запирает его.
— Это не входит в твое Наследие, но когда мы открывали Ларец в последний раз, я это туда засунул из-за своих дурных предчувствий. Если могадорцы нас схватят, они никогда не сумеют его вскрыть, — говорит он, показывая на Ларец.
— А что в сумке?
— Солнечная система, — говорит он.
— Если это не входит в мое Наследие, почему ты никогда мне это не показывал?
— Потому что ты должен был развить одно Наследие, прежде чем активировать это.
Он расчищает кухонный стол и садится за ним напротив меня, сумка лежит у него на коленях. Он улыбается, чувствуя, как я взволнован. Он опускает руки и достает из сумки семь стеклянных сфер разного размера. Пригоршней подносит их к лицу и дует на них. Внутри них появляются мерцающие точки. Тогда он подбрасывает их, и они тут же оживают, зависая над столом. Стеклянные шары точно копируют нашу солнечную систему. Самый большой из них размером с апельсин — это солнце Лориен — светится с такой же силой, как электрическая лампочка, и похож при этом на шар, заполненный лавой. Другие шары вращаются вокруг него. Ближайшие к солнцу движутся быстрее, а самые отдаленные почти что ползут. Все они вращаются вокруг своей оси, дни начинаются и кончаются со сверхскоростью. Четвертая планета от солнца — Лориен. Мы видим, как она движется, как начинает формироваться ее поверхность. Планета размером чуть меньше теннисного мяча. Масштабы, должно быть, не выдерживаются, потому что в реальности Лориен гораздо меньше, чем наше солнце.
— Так что происходит? — спрашиваю я.
— Шар обретает в точности ту форму, которую сейчас имеет Лориен.
— Как такое возможно?
— Это особое место, Джон. Здесь на каждом углу действует старинная магия. Именно отсюда приходит твое Наследие. Именно это обращает в жизнь и действительность объекты, заключенные в твоем Наследстве.
— Но ты только что сказал, что это не является частью моего Наследия.
— Нет, но они приходят из одного и того же места.
Формируется рельеф, вырастают горы, глубокие потоки рассекают поверхность там, где, как я знаю, раньше текли реки. А потом все останавливается. Я ищу глазами какой-то цвет, какое-то движение, какие-то признаки дующего ветра. Но ничего нет. Весь ландшафт — это монотонный набор серого и черного. Я не знаю, что я надеялся увидеть, чего ожидал. Движение, намек на плодородие. Я удручен. Потом поверхность куда-то исчезает, так что мы можем видеть сквозь нее, и в самом центре шара начинает формироваться слабый свет. Он загорается, потом меркнет, потом снова загорается, имитируя биение сердца спящего животного.
— Что это? — спрашиваю я.
— Планета еще живет и дышит. Она ушла глубоко в себя и выжидает. Впала в спячку, если хочешь. Но когда-нибудь она проснется.
— Откуда такая уверенность?
— Из-за этого свечения, вон там, — говорит он. — Это надежда, Джон.
Я смотрю на свет. Я нахожу странное удовольствие в том, чтобы смотреть на него. Они пытались уничтожить нашу цивилизацию и саму планету, но она все еще дышит. «Да, — думаю я, — надежда есть всегда, как не устает повторять Генри».
— Это еще не все.
Генри встает, щелкает пальцами, и планеты замирают. Он придвигается лицом почти вплотную к Лориен, складывает ладони вокруг рта и снова дышит на нее. По шару пробегают блики зеленого и голубого и почти сразу же исчезают, когда испаряется влага от дыхания Генри.
— Что ты сделал?
— Посвети на нее своими руками, — говорит он.
Я заставляю руки светиться, и когда подношу их к шару, зеленое с голубым возвращаются, только теперь, под светом моих рук, не пропадают.
— Так Лориен выглядела за день до вторжения. Посмотри, как она прекрасна. Иногда даже я забываю.
Она действительно прекрасна. Все в зеленом и голубом, все роскошное и изобильное. Растительность колышется от ветра, который я каким-то образом ощущаю. На воде видна легкая рябь. Планета и вправду жива и процветает. Но когда я выключаю свой свет, все пропадает, и возвращается унылая серость.
Генри показывает точку на поверхности шара.
— Вот отсюда, — говорит он, — отсюда мы стартовали на корабле в день нашествия.
Потом он подвигает палец на пару сантиметров.
— А здесь находился лориенский Музей Открытий.
Я киваю и смотрю в эту точку. Все серое.
— А при чем здесь музей? — спрашиваю я. Я откидываюсь на спинку стула. Так печально все это видеть.
Он переводит взгляд на меня.
— Я много думал над тем, что ты мне сказал.
— Угу, — произношу я, побуждая его продолжать.
— Это был огромный музей, целиком посвященный эволюции космических путешествий. В одном из крыльев здания помещались первые ракеты, построенные тысячи лет назад. Ракеты, которые работали на топливе, известном только на Лориен, — говорит он и замолкает, снова оборачиваясь к маленькой стеклянной сфере, висящей в полуметре над нашим кухонным столом.
— Так вот, если то, что ты видел, действительно произошло, если второй корабль смог стартовать и улететь с Лориен в разгар войны, значит, он музейный. Никакого другого объяснения быть не может. Я до сих пор так и не верю до конца, что это могло сработать, а если и могло, то что он смог улететь далеко.
— Ну, а если он не мог улететь далеко, почему ты тогда все еще об этом думаешь?
Генри качает головой.
— Знаешь, я не вполне уверен. Может быть, это потому, что я раньше уже ошибался. Может, потому, что я надеюсь, что ошибаюсь и на этот раз. И если он вдруг куда-то смог долететь, то только сюда, на ближайшую, не считая Могадора, планету, на которой есть жизнь. А могадорцы могли быть сбиты с толку тем, что для начала здесь есть жизнь, а не одни только искусственные объекты, что планета попросту не пуста. Но я думаю, что на корабле должен был находиться по крайней мере один лориенец, потому что, как, я уверен, тебе известно, такие корабли сами по себе не летают.

Еще одна бессонная ночь. Я стою без рубашки перед зеркалом и смотрюсь в него при включенном свете обеих рук. «Я не знаю, сколь многого мы можем еще ожидать», — сказал сегодня Генри. Свет в ядре Лориен по-прежнему горит, все предметы, которые мы привезли оттуда, работают, так с чего бы должна была закончиться магия планеты? И как насчет остальных: испытывают ли они сейчас те же проблемы? Они тоже оказались без своего Наследия?
Я напрягаю мышцы, рассекаю кулаком воздух, надеясь, что зеркало разобьется или что хлопнет дверь. Но нет. Я стою без рубашки и, как идиот, боксирую со своим отражением, а Берни Косар наблюдает за мной из постели. Уже почти полночь, а я не чувствую никакой усталости. Берни Косар спрыгивает с постели, садится рядом со мной и смотрит на мое отражение. Я улыбаюсь ему, и он в ответ виляет хвостом.
— А как насчет тебя? — спрашиваю я Берни Косара. — У тебя есть какие-то особые способности? Ты суперпес? Может, снова дать тебе накидку, чтобы ты смог летать?
Его хвост виляет, лапы лежат на полу, а сам он смотрит на меня снизу вверху. Я беру его, поднимаю над собой и верчусь с ним по комнате.
— Смотрите! Это Берни Косар, великолепный суперпес!
Он выкручивается, и я ставлю его обратно. Собака ложится на бок и бьет хвостом по матрасу.
— Вот что, приятель, у одного из нас должны быть суперспособности. И, похоже, что не у меня. Если только мы не возвратимся в темные века и я не дам миру свет. Если нет, то, боюсь, пользы от меня никакой.
Берни Косар перекатывается на спину и смотрит на меня широко раскрытыми глазами, давая понять, чтобы я почесал ему брюхо.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

После растянувшихся на несколько часов споров Генри просыпается на следующее утро и распечатывает подробный, от двери до двери, маршрут до Атенса, штат Огайо. Он говорит мне, что вернется достаточно рано, чтобы мы успели на ужин в честь Дня благодарения у Сары, и дает мне клочок бумаги с адресом и телефоном того места, куда он едет.
— Ты уверен, что это того стоит? — спрашиваю я.
— Мы должны разобраться, что происходит.
Я вздыхаю.
— Думаю, мы оба знаем, что происходит.
— Может быть, — говорит он, но с полной уверенностью и безо всякой неопределенности, обычно сопровождающей эти слова.
— Ты ведь представляешь, что бы ты мне сказал, если бы мы поменялись местами, да?
Генри улыбается.
— Да, Джон. Я знаю, что бы я сказал. Но я думаю, что это нам поможет. Я хочу выяснить, что они сделали, чтобы настолько запугать этого человека. Я хочу узнать, упоминали ли они нас, используют ли они такие средства, чтобы отыскать нас, о которых мы еще не думали. Это поможет нам прятаться и опережать их. И если этот человек их видел, то мы узнаем, как они выглядят.
— Мы уже знаем, как они выглядят.
— Мы знали, как они выглядели во время вторжения, больше десяти лет назад, но с тех пор они могли измениться. Они уже давно на Земле. Я хочу знать, как они приспосабливаются.
— Даже если мы узнаем, как они выглядят, то, если мы встретимся на улице, может быть слишком поздно.
— Может, да, может, нет. Если я увижу одного из них, я постараюсь его убить. Нет гарантии, что он обязательно убьет меня, — говорит он, на этот раз с неопределенностью и без всякой уверенности.
Я сдаюсь. Мне совсем не нравится, что он поедет в Атенс, а я останусь дома. Но я знаю, что он будет глух к любым возражениям.
— Ты уверен, что сможешь вернуться вовремя? — спрашиваю я.
— Я уезжаю сейчас, значит, буду там часов в девять. Не думаю, что пробуду там больше часа, ну, от силы два часа. Так что к часу вернусь.
— А зачем тогда мне это? — спрашиваю я, показывая бумажку с адресом и телефоном.
Он пожимает плечами.
— Ну, никогда не знаешь, что может случиться.
— Вот именно поэтому я думаю, что тебе не стоит ехать.
— Сильно сказано, — говорит он, заканчивая дискуссию. Он собирает свои бумаги, встает из-за стола и придвигает стул. — Увидимся днем.
— Ладно, — отвечаю я.
Он идет к пикапу и садится в него. Берни Косар и я выходим на веранду и смотрим, как он уезжает. Не знаю почему, но у меня плохое предчувствие. Надеюсь, он вернется.

Это длинный день. Один из тех дней, когда время замедляется, каждая минута кажется десятью, а каждый час — двадцатью часами. Я играю в видеоигры и брожу по Интернету. Я ищу новости, которые могли бы относиться к кому-то из других детей. Но ничего такого не нахожу, и счастлив от этого. Это значит, что мы не попадаем под прицел наших врагов. Избегаем их.
Я периодически проверяю свой телефон. В полдень я посылаю Генри сообщение. Он не отвечает. Я обедаю, кормлю Берни и снова посылаю сообщение. Никакого ответа. Я нервничаю и дергаюсь. Генри всегда на любые сообщения отвечал немедленно. Может, у него отключен телефон. Может быть, сел аккумулятор. Я пытаюсь себя убедить, что это возможно, но понимаю, что это неправда.
В два часа я начинаю тревожиться. По-настоящему тревожиться. Предполагалось, что через час мы будем у Хартов. Генри знает, что этот ужин важен для меня. И он бы никогда от него не отмахнулся. Я иду в душ, надеясь, что, когда выйду, Генри будет сидеть за нашим кухонным столом и пить кофе. Я включаю только горячую воду и совсем не добавляю холодной. Я ничего не чувствую. Все мое тело теперь невосприимчиво к жару. Мне кажется, что по моей коже течет чуть теплая вода, и мне даже не хватает ощущения тепла. Прежде я любил горячий душ. Подолгу стоял и наслаждался тем, как вода льется мне на голову и стекает вниз. Это отвлекало меня от моей жизни. Позволяло хоть ненадолго забыть, кто я и что я.
Выйдя из душа, я открываю свой шкаф и ищу лучшее, что можно было бы надеть. Ничего особенного нет: защитного цвета штаны, рубашка на пуговицах, свитер. Поскольку всю жизнь мы проводим в бегах, то из обуви у меня есть только беговые кроссовки. Это так забавно, что я начинаю смеяться — первый раз за весь день. Я иду в комнату Генри и заглядываю в его шкаф. У него есть пара легких кожаных туфель, которые мне впору. При виде его одежды я еще больше тревожусь и огорчаюсь. Я хочу верить в то, что он просто запаздывает, но в этом случае он бы со мной связался. Что-то пошло не так.
Я иду к входной двери, где сидит Берни и смотрит в окно. Он поднимает на меня глаза и скулит. Я глажу его по голове и возвращаюсь в свою комнату. Смотрю на часы. Самое начало четвертого. Я проверяю свой телефон. Никаких звонков, никаких сообщений. Я решаю, что пойду к Саре, а если Генри не объявится до пяти, то я что-нибудь придумаю. Может, скажу им, что Генри заболел и что я тоже неважно себя чувствую. Может, что у Генри сломалась машина и мне надо идти помочь ему. Надеюсь, он все же появится, и у нас будет приятный ужин на День благодарения, между прочим, первый за все годы. Если нет, то я им что-нибудь скажу. Мне придется.
Пикапа нет, и я решаю бежать. Я, наверное, даже не вспотею и доберусь быстрее, чем если бы ехал на пикапе. А поскольку сегодня праздник, то дороги будут пусты. Я прощаюсь с Берни, говорю ему, что вернусь попозже, и стартую. Я бегу по краю полей и через лес. Приятно сжечь немного энергии. Пару раз я набираю почти предельную скорость, которая составляет, наверное, 120–140 километров в час. Замечательное ощущение холодного воздуха, обдувающего лицо. Замечательный звук ветра — тот же самый, который я слышу, высунув голову в окно, когда мы едем в пикапе по шоссе. Интересно, как быстро я смогу бегать, когда мне будет двадцать или двадцать пять.
Я прекращаю бег метров за сто от дома Сары. Я совсем не запыхался. Я иду по дорожке к дому и вижу, как Сара выглядывает в окно. Она улыбается и машет рукой. Она открывает входную дверь, как раз когда я ступаю на террасу.
— Привет, красавчик, — говорит она.
Я оборачиваюсь и смотрю через плечо, притворяясь, что она сказала это кому-то другому. Потом поворачиваюсь к ней и спрашиваю, неужели она это мне. Она смеется.
— Глупый, — говорит она и бьет меня кулаком по руке перед тем, как прижаться и подарить долгий поцелуй. Я делаю глубокий вдох и чувствую запах еды: фаршированная индейка, сладкий картофель, брюссельская капуста, тыквенный пирог.
— Пахнет здорово, — говорю я.
— Мама весь день готовит.
— Очень хочется попробовать.
— Где твой отец?
— Задерживается. Скоро будет.
— С ним все в порядке?
— Да, ничего особенного.
Мы входим внутрь, и она ведет меня на экскурсию. Типичный семейный дом со спальнями на втором этаже, с мансардой, где находится комната одного из ее братьев, и со всеми жилыми помещениями — гостиной, столовой, кухней и еще одной общей комнатой — на первом этаже. Когда мы заходим в ее спальню, она закрывает дверь и целует меня. Я удивлен, но взволнован.
— Я ждала этого целый день, — мягко говорит она, отстраняясь. Она направляется к двери, но я притягиваю ее к себе и снова целую.
— А я жду, когда еще смогу тебя поцеловать, — шепчу я. Она улыбается и толкает меня в плечо.
Мы спускаемся по лестнице, и Сара ведет меня в просторную комнату, где два ее старших брата, приехавшие на выходные из колледжа, смотрят футбол вместе со своим отцом. Я сажусь с ними, а Сара уходит на кухню помочь матери и младшей сестре. Я никогда не увлекался футболом. Думаю, из-за того образа жизни, который мы с Генри ведем, я никогда не вовлекался ни во что, что лежало вне нашей жизни. Меня всегда заботило, как приспособиться к окружающему и быть готовым уехать куда-то еще. Ее братья и отец в школьные годы играли в футбол. Они любят его. И в этой игре отец и один из братьев болеют за одну команду, а второй брат — за другую. Они спорят, поддразнивают друг друга, радуются или стонут в зависимости от того, что происходит на поле. Они явно болеют годами может быть, всю жизнь, и получают большое удовольствие. И это заставляет меня подумать, что хорошо бы и нам с Генри иметь еще что-то общее, кроме моих тренировок и нашего бесконечного бегства и прятания, — что-то, чем мы могли бы вместе наслаждаться. Это заставляет меня желать, чтобы у меня были настоящие отец и братья, с которыми я мог бы общаться.
В перерыве между таймами мама Сары зовет нас ужинать. Я проверяю свой телефон — опять ничего. Перед тем как мы садимся за стол, я иду в туалет и пытаюсь позвонить Генри, но сразу включается голосовая почта. Почти пять часов, и я начинаю паниковать. Я возвращаюсь к столу, где все уже расселись. Стол выглядит изумительно. В центре — цветы, напротив каждого стула аккуратно разложены салфетки и приборы. Блюда с едой размещены по всему столу, а индейка стоит перед местом мистера Харта. Как только я усаживаюсь, в комнату входит миссис Харт. Она сняла передник и теперь одета в красивую юбку и свитер.
— Что слышно от твоего отца? — спрашивает она.
— Я только что ему звонил. Он… э-э-э… сильно опаздывает и просил нас не ждать. Он очень извиняется за причиненное неудобство, — отвечаю я.
Мистер Харт начинает резать индейку. Сара через стол улыбается мне, что улучшает мне настроение примерно на полсекунды. Все передают друг другу блюда, и я беру себе маленькие порции каждого. Не думаю, что я смогу много съесть. Я положил телефон на колени и включил вибратор, который даст знать о звонке или сообщении. Но с каждой секундой я все меньше верю, что что-то придет и что я когда-нибудь еще увижу Генри. Мысль о том, чтобы жить одному — с проявляющимися способностями и без кого-то, кто бы объяснил мне их смысл и тренировал меня, самому убегать и скрываться, самому искать свой путь, самому сражаться с могадорцами, сражаться до тех пор, пока они не потерпят поражение или я не умру, — эта мысль ужасает меня.
Ужин кажется бесконечным. Время снова медленно тянется. Семья Сары засыпает меня вопросами. Никогда прежде я не оказывался в ситуации, когда так много людей задают мне так много вопросов за такое короткое время. Они спрашивают о моем прошлом, о местах, где мы жили, о Генри, о моей матери — как всегда, я отвечаю, что она умерла, когда я был совсем маленьким. Это единственный из моих ответов, в котором есть хоть маленькая частица правды. Я даже не представляю, насколько мои ответы осмысленны. Кажется, что телефон на моей ноге весит полтонны. Он не вибрирует. Просто лежит.
После ужина и перед десертом Сара просит всех выйти во двор, чтобы она могла пофотографировать. Когда мы идем, Сара спрашивает, не случилось ли чего. Я отвечаю, что беспокоюсь о Генри. Она пытается меня успокоить и говорит, что все будет хорошо. От этого я себя чувствую только хуже. Я пытаюсь представить, где он и что делает, и единственная картина, которая всплывает при этом в моем сознании, это что он стоит в ужасе перед могадорцем и знает, что скоро умрет.
Когда мы собираемся для съемки, я начинаю паниковать. Как мне добраться до Атенса? Я мог бы бежать, но трудно будет найти дорогу, особенно потому, что придется избегать главных дорог с их потоком автомобилей. Я мог бы поехать на автобусе, но это будет слишком долго. Я мог бы попросить Сару, но тут пришлось бы слишком много что объяснять, в том числе то, что я инопланетянин, что, как я думаю, Генри схвачен или убит враждебными инопланетянами, которые ищут меня, чтобы убить. Не самая хорошая мысль.
Пока мы позируем, я отчаянно хочу уйти, но надо это сделать так, чтобы не разозлить Сару или ее семью. Я концентрируюсь на камере и смотрю прямо в нее, тем временем придумывая предлог, который вызвал бы меньше всего вопросов. Теперь я уже целиком охвачен паникой. У меня начинают дрожать руки. Они становятся горячими. Я опускаю глаза, чтобы посмотреть, не светятся ли они. Нет.
Но когда я снова поднимаю глаза, то вижу, как в руках у Сары трясется камера. Я понимаю, что каким-то образом это сделал я, но понятия не имею, как или что я могу сделать, чтобы это остановить. У меня по спине пробегает дрожь. Перехватывает дыхание, и в тот же момент объектив камеры с треском разлетается вдребезги. Сара кричит, потом опускает камеру и в недоумении смотрит на нее. У нее открывается рот и глаза наполняются слезами.
Родители бросаются к ней, чтобы убедиться, что она не пострадала. Я стою в шоке. Я не знаю, что мне делать. Мне жаль ее камеру и жаль, что она огорчена, но я также пребываю в волнении от того, что ко мне явно пришел телекинез. Смогу ли я его контролировать? Генри будет вне себя от радости, когда узнает. Генри. Паника возвращается. Я сжимаю пальцы в кулаки. Мне надо выбраться отсюда. Мне надо его найти. Если он у могадорцев, хотя я надеюсь, что нет, я убью всех этих тварей, только бы его вернуть.
Быстро подумав, я подхожу к Саре и увожу ее в сторону от родителей, которые рассматривают камеру, пытаясь понять, что с ней случилось.
— Я только что получил сообщение от Генри. Мне очень жаль, но мне надо уйти.
Она явно расстроена, смотрит то на меня, то на родителей.
— С ним все в порядке?
— Да, но мне надо идти — я ему понадобился.
Она кивает, и мы нежно целуемся. Надеюсь, это не в последний раз.
Я благодарю ее родителей, братьев и сестру и ухожу, пока они не успели задать мне слишком много вопросов. Я прохожу через дом и, выйдя из него, сразу начинаю бежать. Я держусь того же маршрута, что и раньше, когда бежал сюда. Бегу в стороне от дорог, среди деревьев. Через несколько минут я уже вернулся. Я слышу, как Берни Косар скребется в дверь, и спринтую по дорожке к дому. Он явно взволнован, как будто тоже чувствует что-то дурное.
Я иду прямо в свою комнату. Достаю из сумки бумажку с адресом и телефоном, которую Генри дал мне перед отъездом. Набираю номер. Включается автоответчик: «К сожалению, этот номер отключен или больше не работает». Я смотрю на бумажку и набираю номер еще раз. Та же запись.
— Черт! — кричу я. Пинаю стул, и он летит через всю кухню в гостиную.
Я иду в свою комнату. Выхожу. Снова вхожу. Всматриваюсь в себя в зеркало. У меня красные глаза, в них появились слезы, но они не текут. Руки дрожат. Я охвачен гневом, яростью и ужасным страхом, что Генри мертв. Я зажмуриваюсь и выдавливаю всю свою ярость в солнечное сплетение. В неожиданном порыве я кричу, открываю глаза и выбрасываю руки перед собой в направлении зеркала, и оно рассыпается, хотя я стою в трех метрах от него. Я стою и смотрю на него. Рама зеркала по-прежнему прикреплена к стене. То, что произошло у Сары, не было случайностью.
Я вижу осколки на полу Вытягиваю перед собой руку и, концентрируясь на одном из осколков, пытаюсь сдвинуть его. Я контролирую свое дыхание, но весь страх и гнев остаются во мне. Нет, страх — это слишком просто. Ужас. Вот что я чувствую.
Сначала осколок не двигается, но потом, через пятнадцать секунд, начинает трястись. Сначала медленно, потом быстрее. И тут я вспоминаю. Генри говорил, что обычно Наследие активизируется от сильных эмоций. Именно это сейчас и происходит. Я напрягаюсь, чтобы поднять осколок. На лбу у меня проступают капли пота. Я концентрируюсь на всем, что имею, на всем, что составляет меня, и вопреки всему, что происходит. Это борьба за возможность дышать. Очень медленно осколок начинает подниматься. Два сантиметра. Пять сантиметров. Он уже в тридцати сантиметрах от пола и продолжает подниматься, моя рука вытянута к нему и поднимается вместе с ним, пока он не оказывается на уровне глаз. Здесь я его задерживаю. «Если бы только Генри мог это видеть», — думаю я. И в долю секунды, несмотря на все волнение от обретенного счастья, возвращаются паника и страх. Я смотрю на осколок, на то, как в нем отражаются деревянные панели стен, которые выглядят в стекле старыми и хрупкими. Дерево. Старое и хрупкое. Тут мои глаза распахиваются так широко, как никогда прежде за всю мою жизнь.
Ларец!
Генри сказал: «Мы можем открыть его лишь вдвоем. Если только я не умру; тогда ты сможешь открыть сам».
Я бросаю осколок и бегу из своей комнаты в спальню Генри. Ларец стоит на полу у его кровати. Я хватаю его, несусь на кухню и опускаю Ларец на стол. Замок в форме лориенской эмблемы обращен ко мне.
Я сажусь за стол и смотрю на замок. Мои губы дрожат. Я пытаюсь замедлить дыхание, но это бесполезно; моя грудь вздымается так, словно я только что закончил бежать дистанцию в двадцать километров. Я боюсь услышать щелчок замка под своей рукой. Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза.
— Пожалуйста, не открывайся, — говорю я.
Я берусь за замок. Сжимаю его изо всех сил, я задержал дыхание, в глазах все плывет, мышцы на руке до боли напряжены. Я жду щелчка. Держу замок и жду щелчка.
Но никакого щелчка не следует.
Я ссутуливаюсь на стуле и закрываю лицо руками. Проблеск надежды. Я провожу ладонями по волосам и встаю. На полке в полутора метрах от меня лежит грязная ложка. Я фокусируюсь на ней и вытягиваю руку. Ложка летит. Генри был бы так счастлив. «Генри, — думаю я, — где ты? Ты где-то есть, и ты жив. И я приду за тобой».
Я набираю номер Сэма, единственного, кроме Сары, моего друга в Парадайзе и, если быть честным, вообще моего единственного друга. Он отвечает на втором гудке.
— Алло?
Я закрываю глаза и тру переносицу. Делаю глубокий вдох. Возвращается дрожь — правда, я не уверен, что она вообще уходила.
— Алло? — снова говорит он.
— Сэм.
— Привет, — отзывается он, а потом добавляет: — У тебя странный голос. Ты в порядке?
— Нет. Мне нужна твоя помощь.
— Что случилось?
— Может ли твоя мать тебя сюда привезти?
— Ее нет. Она на работе в больнице. За смену в праздники двойная плата. Что происходит?
— Плохие дела, Сэм. И мне нужна помощь.
Тишина. Потом:
— Я приеду так быстро, как смогу.
— Ты уверен?
— Скоро увидимся.
Я выключаю телефон и кладу голову на стол. Атенс, штат Огайо. Генри там. И я должен туда поехать, не знаю как, но должен.
И я должен туда добраться быстро.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Мы едем на юг, пока не появляется Атенс, расположившийся у подножия Аппалачей: маленький город, прорастающий среди деревьев. В сумеречном свете я вижу плавно огибающую город реку, которая служит его границей на востоке, юге и западе, тогда как на севере стоят горы и лес. Для ноября довольно тепло. Мы проезжаем мимо футбольного стадиона колледжа. Чуть в стороне от него виден белый купол спорткомплекса.
— Съезжай здесь, — говорю я.
Сэм съезжает с трассы и поворачивает направо на Ричланд-авеню. Мы оба ликуем, что сумели доехать без остановок и нас не поймали.
— Значит, так выглядят студенческие городки, да?
— Видимо, да, — отвечает Сэм.
По обе стороны дороги стоят здания и общежития. Трава зеленая и аккуратно подстриженная, хотя уже ноябрь. Мы поднимаемся на крутой холм.
— Наверху Корт-стрит. Нам нужно повернуть налево.
— Далеко еще? — спрашивает Сэм.
— Километра полтора.
— Ты хочешь сначала проехать мимо этого места?
— Нет. Я думаю, надо при первой возможности припарковаться и дальше идти пешком.
Мы едем по Корт-стрит, главной артерии города. По случаю праздника все закрыто — книжные магазины, кафе, бары. Потом я вижу его, он выделяется, словно бриллиант.
— Стоп! — говорю я.
Сэм бьет по тормозам.
— Что?
Сзади сигналит машина.
— Ничего, ничего. Поезжай. Давай парковаться.
Мы проезжаем еще один квартал, прежде чем находим место для парковки. По моим расчетам, мы не дальше чем в пяти минут ходьбы.
— Что это было? Ты меня испугал.
— Там стоит пикап Генри, — говорю я.
Сэм кивает.
— Почему ты иногда называешь его Генри?
— Не знаю, просто так. Что-то вроде шутки между нами, — говорю я и смотрю на Берни Косара. — Как ты думаешь, взять его с собой?
Сэм пожимает плечами.
— Он может помешать.
Я даю Берни Косару немного еды и оставляю его в грузовике с закрытыми стеклами. Ему это не нравится, и он начинает скулить и царапать лапами окно, но я думаю, что мы уходим ненадолго. Мы с Сэмом возвращаемся на Корт-стрит, мой рюкзак за спиной, Сэм несет свой в руке. Он достал «Силли Путти» и мнет, как при стрессе мнут ароматные шарики. Мы подходим к пикапу Генри. Двери заперты. На сиденьях и на приборной панели нет ничего, достойного внимания.
— Так, это означает две вещи, — говорю я. — Генри все еще здесь, и те, у кого он находится, не обнаружили его грузовик, а значит, он не заговорил. И не заговорит.
— А что бы он сказал, если бы заговорил?
На какой-то момент я забыл, что Сэм не знает истинных причин, по которым Генри здесь оказался. Я уже один раз дал промашку и назвал его Генри. Надо быть осторожнее и не выдать чего-нибудь еще.
— Не знаю, — отвечаю я. — Кто знает, какие вопросы могут задавать эти странные типы.
— Ладно, что теперь?
Я ищу на карте адрес, который утром мне дал Генри.
— Теперь мы идем, — говорю я.
Мы возвращаемся тем же путем, что приехали. Здания заканчиваются и начинаются жилые дома. Грязные и неопрятные на вид. Мы почти сразу доходим до нужного места и останавливаемся.
Я смотрю на бумажку с адресом, потом на дом. Делаю глубокий вдох.
— Вот и пришли, — говорю я.
Мы смотрим на двухэтажным дом, отделанный серым виниловым сайдингом. Дорожка ведет к входной некрашеной террасе со сломанными свисающими набок качелями. Трава длинная и неухоженная. Дом выглядит пустующим, но позади него на дорожке стоит машина. Я не знаю, что делать. Я достаю свой телефон. Сейчас 11:12. Я звоню Генри, хотя знаю, что он не ответит. Но это попытка собраться с мыслями и придумать план. Я не загадывал так далеко, и теперь, когда я оказался здесь, моя голова пуста. Мой звонок попадает прямо в голосовую почту.
— Давай я пойду постучу в дверь, — говорит Сэм.
— И что ты скажешь?
— Не знаю, что придет в голову.
Но ему не удается это сделать, потому что в этот момент из двери выходит мужчина. Он огромный, около двух метров ростом и не меньше ста килограммов весом. У него бритая голова и козлиная бородка. На нем рабочие ботинки, синие джинсы и черная фуфайка с закатанными до локтей рукавами. На правой руке татуировка, но я слишком далеко, чтобы ее разглядеть. Он сплевывает во двор, потом оборачивается, запирает входную дверь, спускается с террасы и идет в нашу сторону. Когда он приближается, я застываю. На татуировке изображен инопланетянин с букетом тюльпанов в одной руке, который он протягивает кому-то невидимому. Потом мужчина проходит совсем рядом с нами, не говоря ни слова. Мы с Сэмом оборачиваемся и смотрим ему вслед.
— Ты видел его татуировку? — спрашиваю я.
— Да. И покончено со стереотипом о том, на инопланетянах помешаны только костлявые ботаны. Этот мужик огромный, и вид у него злой.
— Возьми мой телефон, Сэм.
— Что? Зачем? — спрашивает он.
— Тебе надо пойти за ним. Возьми мой телефон. Я пойду в дом. Там явно никого нет, иначе он бы не запер дверь. Может быть, Генри там. Как только смогу, я тебе сразу позвоню.
— Как ты мне позвонишь?
— Я не знаю. Найду способ. Держи.
Он неохотно берет телефон.
— А что если Генри здесь нет?
— Поэтому я и хочу, чтобы ты пошел за этим парнем. Может быть, он идет к Генри.
— А если он вернется?
— Мы разберемся. Но теперь тебе надо идти. Обещаю, при первой же возможности я тебе позвоню.
Сэм оборачивается и смотрит на мужчину. До него уже метров пятьдесят. Потом он снова смотрит на меня.
— Ладно, я это сделаю. Но будь там осторожен.
— Ты тоже будь осторожен. Не выпускай его из виду И не попадайся ему на глаза.
— Ни в коем случае.
Он поворачивается и быстро идет за мужчиной. Я смотрю, как они удаляются, а когда они пропадают из виду, иду к дому. Окна темные и закрыты белыми экранами. Я не могу заглянуть внутрь. Я обхожу дом. Сзади маленькая бетонная площадка ведет к еще одной двери, которая тоже заперта. Я обхожу дом по кругу до конца. Слета оставлены переросшие травы и кустарники. Я пробую открыть окно. Заперто. Они все заперты. Может, разбить одно? Я ищу под ежевикой какой-нибудь камень и в ту самую секунду, когда нахожу и поднимаю умственным усилием, мне в голову приходит идея, настолько сумасшедшая, что может сработать.
Я бросаю камень и иду к задней двери. Она закрыта на обычный замок, без засова. Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, чтобы сконцентрироваться, и берусь за дверную ручку. Я дергаю ее. Мои мысли переходят из головы в сердце и потом в живот: все сосредоточено там. Я крепче сжимаю ручку и в предвкушении задерживаю дыхание, пытаясь мысленно представить, что находится внутри. Потом я чувствую и слышу щелчок в той руке, которая держится за ручку. На моем лице появляется улыбка. Я поворачиваю ручку, и дверь открывается. Не верится, но я могу открывать двери, представляя, что находится внутри.
В кухне на удивление чисто, все поверхности насухо вытерты, в раковине нет грязной посуды. На стойке лежит батон свежего хлеба. Я иду по узкому коридору в гостиную, где на стенах висят спортивные плакаты и транспаранты, а в углу стоит телевизор. Слева дверь, ведущая в спальню. Я сую в нее голову. Там полный беспорядок, скомканные одеяла в углу кровати, куча одежды на шкафу. Вонь грязного, пропитанного потом белья.
В передней части дома рядом с этой дверью лестничный пролет, ведущий на второй этаж. Я начинаю подниматься по ступеням. Третья ступенька скрипит, когда я на нее наступаю.
— Эй? — кричит кто-то сверху.
Я замираю, затаив дыхание.
— Фрэнк, это ты?
Я молчу. Я слышу, как кто-то встает с кресла, слышу скрип шагов по деревянному полу, они приближаются. Наверху появляется мужчина. Лохматые темные волосы, бакенбарды, небритое лицо. Не такой большой, как тот, что ушел раньше, но и совсем не маленький.
— Ты кто такой, черт тебя возьми? — спрашивает он.
— Я ищу своего друга, — говорю я.
Он хмурится, исчезает и возвращается с деревянной бейсбольной битой в руке.
— Как ты сюда попал? — спрашивает он.
— На твоем месте я бы положил биту.
— Как ты сюда попал?
— Я быстрее тебя и гораздо сильнее.
— Черта с два.
— Я ищу своего друга. Он пришел сюда сегодня утром. Я хочу знать, где он.
— Так ты один из них, да?
— Я не знаю, о ком ты говоришь.
— Ты один из них! — кричит он. Он берет биту на манер игрока, обе руки сжимают рукоятку, как перед ударом, костяшки пальцев побелели. У него в глазах настоящий страх. Его челюсти крепко сжаты.
— Ты один из них! Почему вы наконец не оставите нас в покое?!
— Я не один из них. Я пришел за своим другом. Скажи мне, где он.
— Твой друг один из них!
— Нет.
— Так ты знаешь, о ком я говорю? — Да.
Он спускается на ступеньку ниже.
— Предупреждаю тебя, — говорю я. — Брось биту и скажи мне, где он.
Мои руки дрожат от неопределенности ситуации, а также от того, что у него в руках бита, а у меня нет ничего, кроме моих способностей. Меня нервирует страх в его глазах. Он спускается еще на ступеньку. Теперь нас разделяют всего шесть ступенек.
— Я оторву тебе башку. Это будет послание твоим друзьям.
— Они мне не друзья. И я уверяю тебя, ты окажешь им услугу, если причинишь мне вред.
— Сейчас увидим, — говорит он.
Он бежит вниз по лестнице. Мне ничего не остается, как среагировать. Он с размаху бьет битой. Я уклоняюсь, и она с треском ударяется о стену, оставляя в деревянной панели большую расщепленную дыру. Я нападаю на него и поднимаю в воздух, одной рукой держа за горло, а другой за подмышку, и несу обратно вверх по лестнице. Он молотит ногами, попадая мне по ногам и в пах. Бита падает у него из рук, со стуком скачет вниз по ступеням, и я слышу за спиной звон разбитого окна.
Второй этаж представляет собой просторную мансарду. Здесь темно. Стены увешаны номерами «Они ходят среди нас», а там, где кончаются номера, пространство занимает инопланетянская атрибутика, но, в отличие от постеров у Сэма, здесь висят настоящие фотографии, отснятые за многие годы, они рваные и настолько крупнозернистые, что трудно разобрать изображение, в основном просто белые блики на темном фоне. В углу сидит резиновое чучело инопланетянина с петлей на шее. Кто-то надел ему на голову еще и мексиканское сомбреро. К потолку прилеплены подсвечивающиеся в темноте звезды. Они кажутся здесь лишними и больше подошли бы для комнаты десятилетней девочки.
Я бросаю мужчину на пол. Он отползает от меня и встает. Тогда я помещаю всю свою силу в солнечное сплетение и направляю ее, придавая ей качество резкого толчка, и мужчина летит спиной вперед и врезается в стену.
— Где он? — спрашиваю я.
— Я никогда тебе не скажу. Он один из вас.
— Я не тот, о ком ты думаешь.
— Вам никогда этого не удастся! Оставьте Землю в покое!
Я поднимаю руку и душу его. Я чувствую под рукой его напрягшиеся сухожилия, хотя не притрагиваюсь к нему. Он не может дышать, и его лицо становится красным. Я отпускаю.
— Спрашиваю еще раз.
— Нет.
Я душу его снова, только теперь, когда его лицо краснеет, я давлю еще сильнее. Когда я отпускаю, он начинает плакать, и мне становится жаль его за то, что я с ним сделал. Но он знает, где Генри, и что-то с ним сделал, и мое сочувствие пропадает, не успев толком появиться.
После того, как он задышал, между всхлипами он говорит:
— Он внизу.
— Где? Я его не видел.
— В подвале. Дверь за плакатом «Питтсбург Стилерз» в гостиной.
С телефона, стоящего на столе, я набираю свой номер. Сэм не отвечает. Я срываю телефон со стены и ломаю его пополам.
— Дай мне свой мобильный, — говорю я.
— У меня его нет.
Я иду к чучелу и снимаю у него с шеи петлю.
— Парень, ну не надо, — умоляет он.
— Заткнись. Ты похитил моего друга. Ты держишь его против его воли. Тебе повезло, что за все это я тебя только свяжу.
Я туго связываю ему руки за спиной и привязываю к одному из стульев. Не думаю, что это надолго его удержит. Потом я заклеиваю ему рот скотчем, чтобы не кричал, скатываюсь по лестнице и срываю со стены плакат «Питтсбург Стилерз», за которым оказывается черная запертая дверь. Я открываю ее так же, как и первую. Деревянная лестница уходит вниз в полную темноту.
Я чувствую запах плесени. Щелкаю выключателем и медленно иду вниз, страшась того, что могу найти. Балки затянуты паутиной. Я дохожу до конца и сразу ощущаю чье-то присутствие, здесь, кроме меня, есть еще кто-то. Я замираю, делаю глубокий вдох и поворачиваюсь.
Там, в углу подвала, сидит Генри.

— Генри!
Он жмурится, пока глаза привыкают к свету. Его рот заклеен скотчем. Руки скручены за спиной, лодыжки привязаны к ножкам стула, на котором он сидит. Его волосы взъерошены, а справа на лице полоска высохшей крови, почти черной на вид. При взгляде на нее меня наполняет ярость.
Я бросаюсь к нему и срываю скотч с его рта. Он делает глубокий вдох.
— Слава богу, — говорит он. Голос у него слабый. — Ты был прав, Джон. Глупо было приезжать сюда. Извини. Надо было послушаться тебя.
— Ш-ш-ш, — перебиваю его я.
Я нагибаюсь и начинаю развязывать ему лодыжки. От него пахнет мочой.
— Я попал в засаду.
— Сколько их здесь? — спрашиваю я.
— Трое.
— Одного я связал наверху, — говорю я.
Я освобождаю его лодыжки. Он вытягивает ноги и вздыхает с облегчением.
— Я просидел на этом чертовом стуле целый день.
Я начинаю развязывать ему руки.
— Как, черт возьми, ты сюда добрался? — спрашивает он.
— Я и Сэм. Мы приехали на машине.
— Ты шутишь?
— У меня не было другого выхода.
— На чем вы приехали?
— На старом пикапе его отца.
Генри минуту молчит, размышляя, что это может значить.
— Он ничего не знает, — говорю я. — Я сказал ему, что инопланетяне — твое хобби, и больше ничего.
Он кивает.
— В общем, я рад, что ты это сделал. Где он сейчас?
— Идет по следу одного из них. Я не знаю, куда они пошли.
Сверху доносится скрип половицы. Я встаю, руки Генри развязаны только наполовину.
— Ты слышал? — шепчу я.
Мы оба смотрим на дверь, затаив дыхание. На верхнюю ступеньку ступает одна нога, потом другая, и неожиданно появляется большой мужчина, который проходил мимо меня и которого выслеживал Сэм.
— Вечеринка окончена, ребята, — говорит он. Он держит пистолет и целится мне в лицо. — Теперь — отойди.
Я держу руки перед собой и делаю шаг назад. Я думаю о том, чтобы, используя свои способности, вытянуть у него пистолет, но что, если он при этом случайно выстрелит? Я пока не вполне уверен в своих способностях. Слишком рискованно.
— Они нам сказали, что вы можете прийти. Что вы будете выглядеть, как люди. Что вы — подлинные враги, — заявляет он.
— О чем ты говоришь? — спрашиваю я.
— Они бредят, — говорит Генри. — Они думают, что враги — это мы.
— Заткнись! — кричит мужчина.
Он делает три шага в мою сторону. Потом переводит пистолет с меня на Генри.
— Один твой неверный шаг, и он получит пулю. Ты понял?
— Да, — отвечаю я.
— Теперь лови, — говорит он. Он достает с полки рядом моток скотча и бросает мне. Когда он летит, я останавливаю его, и он повисает в двух с половиной метрах от пола на полпути между нами. Я начинаю очень быстро его вращать. Мужчина смотрит на него в недоумении.
— Что за…
Пока он отвлекся, я вытягиваю по направлению к нему руку, придавая импульсу бросательное движение. Моток летит назад и бьет его по носу. Кровь бьет фонтаном, и когда он тянется к своему носу рукой, пистолет падает на пол и выстреливает. Я навожу руку на пулю и заставляю ее остановиться, и слышу, как сзади смеется Генри. Я веду пулю так, что она зависает перед лицом мужчины.
— Эй, толстяк, — говорю я.
Он открывает глаза и видит висящую перед ним в воздухе пулю.
— Придется тебе сходить за патронами.
Я позволяю пуле упасть к его ногам. Он поворачивается, чтобы убежать, но я веду его назад и бью о большой опорный столб. Это отправляет его в нокаут, и он валится на пол. Я беру скотч и привязываю мужчину к столбу. Убедившись, что я его обезопасил, я иду к Генри, чтобы окончательно освободить его.
— Джон, думаю, это лучший сюрприз за всю мою жизнь, — говорит он шепотом, и в его голосе слышится такое облегчение, что я думаю, за этим могут последовать слезы.
Я гордо улыбаюсь.
— Спасибо. Это пришло во время ужина.
— Жаль, что я это пропустил.
— Я им сказал, что ты связан.
Он улыбается.
— Слава богу, Наследие пришло, — говорит он, и я осознаю, что стресс, который испытывал Генри от того, как формируется мое Наследие, — или страх перед тем, что оно не формируются, — был гораздо сильнее, чем я представлял себе.
— Так что с тобой случилось? — спрашиваю я.
— Я постучал в дверь. Все трое были дома. Когда я вошел, один из них оглушил меня ударом по затылку. Когда я очнулся, я был на этом стуле.
Он качает головой и выдает длинную череду слов на лориенском, о которых я знаю, что это ругательства. Я заканчиваю развязывать его, он встает и распрямляет ноги.
— Нам надо убираться отсюда, — говорит он.
— Мы должны найти Сэма.
И тут мы его слышим.
— Джон! Ты здесь, внизу?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Зима приходит в Парадайз, штат Огайо, рано и сразу на полную силу. Сначала ветер, потом холод, потом снег. Сначала легкие снежинки, потом сильный ветер со снежными зарядами. В результате все завалено снегом, и свист ветра дополняется скрежетанием снегоуборочных машин, которые все посыпают солью. В школе на два дня отменили занятия. Снег у дорог из белого становится черным и превращается в кашу, и лужи с этой грязной кашей дальше не тают и отказываются уходить в канализацию. Мы с Генри используем образовавшиеся у меня выходные, чтобы тренироваться — и дома и на улице. Я теперь могу жонглировать тремя мячами, не касаясь их. Это к тому же означает, что я за раз могу поднимать больше одного предмета. Предметы становятся тяжелее и больше, кухонный стол, снегоочиститель, который Генри купил на прошлой неделе, наш новый пикап, который выглядит почти так же, как старый и как миллионы других грузовиков-пикапов в Америке. Если я могу поднять его физически, своим телом, значит, смогу поднять и умственно. Генри верит, что когда-нибудь сила моего разума превзойдет мою физическую силу.
Во дворе деревья застыли вокруг нас, как стража. Промерзшие ветки выглядят так, словно сделаны из полого стекла, и сантиметра на три покрыты свежим белым снегом. Снег доходит нам до колен, если не считать узкой дорожки, которую расчистил Генри. Берни Косар наблюдает за нами, сидя на заднем крыльце. Даже ему снег не нужен.
— Ты уверен, что это нужно? — спрашиваю я.
— Тебе нужно научиться сжиться с ним, — говорит Генри. Из-за его плеча с нездоровым любопытством выглядывает Сэм. Он впервые наблюдает за моей тренировкой.
— Как долго это будет гореть? — спрашиваю я.
— Я не знаю.
На мне легковоспламеняющийся костюм, сделанный в основном из натуральных тканей, пропитанных разными маслами, одни из которых горят быстро, другие медленнее. Я хочу, чтобы его уже побыстрее подожгли, только бы избавиться от запаха, от которого у меня слезятся глаза. Я делаю глубокий вдох.
— Ты готов? — спрашивает он.
— Как всегда.
— Не дыши. Ты не защищен от дыма и вредных газов, они могут спалить тебе внутренние органы.
— Мне эта затея кажется глупой, — говорю я.
— Это часть твоей подготовки. Стойкость под давлением. Ты должен научиться выполнять много разных задач, будучи охваченным пламенем.
— Но зачем?
— Затем, что, когда начнется битва, противник будет иметь огромное численное превосходство. Огонь будет одним из твоих великих союзников в войне. Ты должен научиться сражаться, когда охвачен пламенем.
— Угу.
— Если начнутся проблемы, прыгай в снег и начинай кататься по нему.
Я смотрю на Сэма, лицо у него замотано большим зеленым шарфом, а в руке он держит красный огнетушитель — на всякий случай.
— Я знаю, — отвечаю я.
Все молчат, пока Генри возится со спичками.
— В этом наряде ты похож на снежного человека, — замечает Сэм.
— А пошел бы ты, Сэм, — откликаюсь я.
— Начали, — говорит Генри.
Я делаю глубокий вдох ровно перед тем, как он подносит к моей одежде спичку. Меня охватывает огонь. Мне странно держать глаза открытыми, но я это делаю. Я смотрю вверх. Пламя поднимается на два с половиной метра надо мной. Все, что я вижу, — это только пляшущие языки огня, оранжевые, красные, желтые. Я чувствую тепло, но лишь слегка, как ощущаются солнечные лучи в летний день. И только.
— Пошел! — кричит Генри.
Я вытягиваю руки в стороны, задержав дыхание и широко открыв глаза. Такое чувство, словно я парю. Я вхожу в глубокий снег, и он начинает шипеть и таять у меня под ногами, испуская легкий пар, когда я иду. Я вытягиваю правую руку вперед и поднимаю шлакоблок, который кажется тяжелее, чем обычно. Это из-за того, что я не дышу? Или из-за стресса от огня?
— Не теряй времени! — кричит Генри.
Я изо всех сил бросаю блок в высохшее дерево в пятнадцати метрах от меня. Он разлетается на миллион маленьких кусочков, оставляя вмятину на стволе. Потом я поднимаю в воздух три теннисных мяча, смоченных в бензине. Я жонглирую ими, подбрасывая один над другим. Я подвожу их к себе. Они вспыхивают, но я продолжаю жонглировать и одновременно поднимаю длинную тонкую ручку от метлы. Я закрываю глаза. Моему телу тепло. Интересно, потею ли я? Если да, то, должно быть, пот испаряется, едва дойдя до поверхности кожи.
Я стискиваю зубы, открываю глаза, бросаюсь вперед и концентрируюсь на самой сердцевине рукоятки. Она взрывается и разлетается на мелкие щепки. Я не даю ни одной из них упасть за землю, оставляю их в подвешенном состоянии, и вместе они похожи на парящее в воздухе облачко пыли. Я притягиваю их к себе и позволяю им загореться. Частицы дерева прыгают в мерцании и полыхании пламени. Я заставляю их собраться вместе и образовать плотное копье огня, словно только что вырвавшееся из глубины ада.
— Отлично! — кричит Генри.
Прошла одна минута. Мои легкие начинает жечь от огня, от того, что ненадолго задержал дыхание. Я вкладываю импульс в образовавшееся копье, и бросаю его с такой силой, что оно летит, как пуля, врезается в дерево и рассыпается на сотни маленьких огоньков, которые почти тут же гаснут. Я рассчитывал, что мертвое дерево загорится, но не получилось. Я также бросил теннисные мячи. Они шипят на снегу в полутора метрах от меня.
— Забудь о мячах! — кричит Генри. — Дерево. Займись деревом.
Мертвое дерево со своими рахитичными ветвями выглядит просто ужасно на снежном белом фоне. Я закрываю глаза. Я больше не смогу долго задерживать дыхание. Во мне поднимаются раздражение и злость от огня, от неудобного костюма и от того, что я еще не выполнил всех задач. Я сосредотачиваюсь на большой ветке, которая отходит от ствола, и пытаюсь ее отломить, но у меня не получается. Я стискиваю зубы, хмурю брови, и в конце концов ветка отламывается со звуком пистолетного выстрела и плывет ко мне. Я хватаю ее руками и держу прямо над собой. «Пусть загорится», — думаю я. Она, наверное, метров шесть длиной. В конце концов ветка загорается, я поднимаю ее метров на десять-пятнадцать над собой и, не касаясь, бросаю вниз, словно заявляя свои права, как какой-нибудь древний рыцарь, стоящий на холме после того, как выиграл войну. Кусок ручки болтается и дымит в воздухе, на верхней ее части пляшут языки пламени. Я открываю рот и инстинктивно делаю вдох, в меня врывается пламя, и тут же жжение распространяется по всему телу. Я так шокирован и испытываю такую боль, что не знаю, что делать.
— Снег! Снег! — кричит Генри.
Я ныряю в снег головой вперед и начинаю крутиться. Огонь гаснет почти сразу же, но я продолжаю крутиться, и единственное, что слышу, это шипение снега о мои горячие лохмотья, из-за чего от меня поднимаются дым и пар. А потом Сэм в конце концов срывает огнетушитель с предохранителя и пускает в меня густую струю порошка, от чего дышать становится еще труднее.
— Нет! — кричу я.
Он останавливается. Я лежу, пытаясь восстановить дыхание, но каждый вдох отдается болью в легких, которая расходится по всему телу.
— Черт, Джон! Ты не должен был дышать, — говорит Генри, стоя надо мной.
— Я не утерпел.
— Как ты? — спрашивает Сэм.
— У меня горят легкие.
В глазах все плывет, но постепенно зрение фокусируется. Я лежу, глядя на низкое серое небо и падающие на нас хлопья снега.
— Как у меня получилось?
— Для первой попытки неплохо.
— Мы будем это повторять, да?
— Да, со временем.
— Это было чертовски круто, — говорит Сэм.
Я вздыхаю, потом с трудом делаю глубокий вдох.
— Я измотан.
— Для первого раза ты действовал хорошо, — говорит Генри. — Не надо ждать, что все придет легко и само собой.
Я киваю, продолжая лежать на земле. Я остаюсь в этом положении еще минуту или две, потом Генри протягивает мне руку и помогает подняться, заканчивая на этом тренировочный день.

Два дня спустя я просыпаюсь среди ночи, на часах 2:57. Я слышу, что Генри работает за кухонным столом. Я выбираюсь из кровати и выхожу из комнаты.
Он склонился над документом, на нем бифокальные очки, а в руках — что-то вроде штемпеля и щипчики. Он поднимает на меня глаза.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я.
— Документы для тебя.
— Зачем?
— Я задумался о том, как вы ехали с Сэмом за мной на машине. Думаю, это глупо с нашей стороны — придерживаться твоего настоящего возраста, если можно легко изменить его под наши нужды.
Я беру свидетельство о рождении, которое он уже изготовил. Оно на имя Джеймса Хьюза. Проставленная дата рождения делает меня на год старше. Мне было бы шестнадцать, и я имел бы право водить машину. Я наклоняюсь и смотрю на свидетельство, над которым он работает сейчас.
Имя — Джоби Фрей, восемнадцать лет, по закону уже взрослый.
— Почему мы никогда раньше не задумывались о том, чтобы это сделать? — спрашиваю я.
— Раньше у нас не было для этого причин.
По столу разбросаны бумаги разного размера, формы и плотности, на краю стола стоит большой принтер. Бутылки с чернилами, резиновые печати, нотариальные марки, что-то, напоминающее металлические матрицы, разные инструменты, похожие на те, что используют зубные врачи. Процесс создания документов всегда был для меня загадочным.
— Ты собираешься изменить мой возраст сейчас?
Генри качает головой.
— В Парадайзе уже слишком поздно менять тебе возраст. Эти документы в основном на будущее. Кто знает, что может случиться и когда они понадобятся.
Мысль о возможном переезде куда-то еще мне отвратительна. Я бы предпочел остаться пятнадцатилетним и никогда не получать водительских прав, чем ехать куда-то на новое место.

Сара возвращается из Колорадо за неделю до Рождества. Я не видел ее восемь дней, а кажется, что уже месяц. Микроавтобус высаживает всех девушек около школы, и одна из подруг подвозит ее до моего дома, даже не заезжая по дороге к ней домой. При звуке шин на подъезде к дому я выхожу и встречаю ее объятиями и поцелуем, отрываю от земли и кручу в воздухе. Она провела десять часов в самолете и микроавтобусе, на ней спортивные штаны, никакого макияжа, волосы забраны в хвост, и все же она самая красивая из всех девушек, которых я когда-либо видел, и я не хочу ее терять. При свете луны мы смотрим друг другу в глаза, и оба можем только улыбаться.
— Ты без меня скучал? — спрашивает она.
— Каждый день и каждую секунду.
Она целует меня в кончик носа.
— Я тоже по тебе скучала.
— Ну, как, животные получили новый приют? — спрашиваю я.
— О, Джон, это было просто изумительно! Жаль, что тебя там не было. Примерно тридцать человек помогали все время, круглые сутки. Здание построено так быстро, и оно настолько лучше прежнего. В одном углу мы соорудили дерево для кошек, и, клянусь, пока мы были там, кошки постоянно на нем играли.
Я улыбаюсь.
— Здорово. Я бы тоже хотел там быть.
Я беру ее сумку, и мы вместе входим в дом.
— А где Генри? — спрашивает она.
— Поехал за продуктами. Минут десять назад.
Она проходит через гостиную в мою спальню, по дороге бросая пальто на кресло. Садится на край моей кровати и стаскивает кроссовки.
— Что мы будем делать? — спрашивает она.
На ней красная спортивная куртка с капюшоном и молнией спереди. Она наполовину расстегнута. Сара улыбается и смотрит на меня из-под ресниц.
— Иди ко мне, — говорит она и протягивает ко мне руку.
Я подхожу, и она берет мою руку в свои. Она смотрит на меня снизу и щурится от падающего сверху света. Я щелкаю пальцами свободной руки, и свет гаснет.
— Как ты это сделал?
— Волшебство, — говорю я.
Я сажусь рядом с ней. Она убирает несколько прядей выбившихся волос за ухо и целует меня в щеку. Потом берет меня за подбородок, притягивает мою голову к своей и снова целует, мягко и нежно. От этого все мое тело трепещет. Она отодвигается. Ее руки все еще на моей щеке. Она проводит по моим бровям большими пальцами.
— Я на самом деле скучала по тебе, — произносит она.
— Я тоже.
Мы молчим. Сара прикусывает себе нижнюю губу.
— Я так хотела вернуться, — говорит она. — В Колорадо я все время думала только о тебе. Даже когда играла с животными, хотела, чтобы ты был рядом и мы бы вместе играли с ними. А когда мы, наконец, выехали сегодня утром, весь путь был адской мукой, хотя я с каждой минутой приближалась к тебе.
Она улыбается, в основном глазами, ее губы сложены тонким полумесяцем кончиками вверх и закрывают зубы. Она снова целует меня, и поцелуй начинается как медленный и долгий и не останавливается. Мы оба сидим на краю кровати, ее рука на моей щеке, моя — у нее на талии. Я чувствую кончиками пальцев ее плотное тело и ощущаю ягодный вкус ее губ. Я притягиваю ее к себе. И хотя наши тела плотно прижаты, мне кажется, что я все же не могу достаточно тесно приникнуть к ней. Моя рука поднимается по ее спине, чувствуя гладкую как фарфор кожу. Ее руки у меня в волосах, мы оба тяжело дышим. Боком опускаемся на кровать. Наши глаза закрыты. Я периодически открываю свои, чтобы видеть ее. В комнате темно, если не считать лунного света из окна. Она заметила, что я рассматриваю ее, и мы прекращаем целоваться. Она приближает свой лоб к моему и смотрит на меня.
Затем кладет свою руку мне сзади на шею, притягивает меня к себе, и вот мы уже снова целуемся. Соединенные. Связанные. Наши руки плотно обвивают друг друга. Мой ум чист от всех беспокойств, которые регулярно приходят, от всех мыслей о других планетах, мой ум свободен от преследований и охоты, которую ведут могадорцы. Сара и я целуемся на кровати, сосредоточившись друг на друге. И ничто другое в мире не важно.
А потом открывается дверь в гостиной. Мы оба подпрыгиваем.
— Генри вернулся, — говорю я.
Мы встаем и быстро оправляем одежду, улыбаемся и хихикаем, думая о нашей тайне, когда выходим из спальни, держась за руки. Генри ставит на кухонный стол сумку с продуктами.
— Привет, Генри, — говорит Сара.
Он улыбается ей. Она отпускает мою руку, идет к нему, обнимает, и они начинают говорить о ее поездке в Колорадо. Я выхожу из дома забрать остальные продукты. Я вдыхаю холодный воздух и пытаюсь стряхнуть с себя напряжение от того, что только что случилось, и разочарование от того, что Генри вернулся в такую минуту. Я все еще тяжело дышу, когда возвращаюсь в дом с продуктами. Сара рассказывает Генри о кошках из приюта.
— И ты не привезла нам одну из них?
— Ну, Генри, ты же знаешь, что я бы с радостью привезла, если бы ты мне сказал, — говорит Сара, она скрестила руки на груди и выставила вперед ногу.
Он улыбается ей.
— Я знаю.
Генри раскладывает продукты, а мы с Сарой выходим на холод, чтобы прогуляться перед тем, как за ней приедет мама. Берни Косар идет с нами. Он выходит первым и бежит вперед. Мы с Сарой держимся за руки, проходим во двор, температура чуть выше ноля. Снег тает. Земля мокрая и грязная. Берни Косар ненадолго убегает в лес, потом возвращается. Брюхо у него мокрое.
— Когда приезжает твоя мама? — спрашиваю я.
Она смотрит на часы.
— Через двадцать минут.
Я киваю.
— Я так счастлив, что ты вернулась.
— Я тоже.
Мы идем к краю леса, но не входим в него, потому что слишком темно. Вместо этого мы обходим двор по кругу, держась за руки, и время от времени останавливаемся, чтобы поцеловаться при луне и звездах. Мы не говорим о том, что только что случилось, но ясно, что оба думаем об этом. Когда мы заканчиваем первый круг, подъезжает мать Сары. Она приехала на десять минут раньше. Сара бежит к ней и обнимает ее. Я иду внутрь и забираю сумку Сары. После того, как мы попрощались, я выхожу на дорогу и смотрю, как вдалеке пропадают задние огни их машины. Я еще какое-то время остаюсь на улице, а потом мы с Берни Косаром возвращаемся в дом. Генри готовит ужин. Я купаю собаку. Когда я с этим заканчиваю, ужин уже готов.
Мы сидим за столом и едим, не говоря ни слова. Я не переставая думаю о ней. Тупо смотрю в свою тарелку. Я не голоден, но пытаюсь заставить себя есть. Меня хватает на несколько кусков, потом я отодвигаю свою тарелку и молча сижу.
— Ты собираешься мне рассказать? — спрашивает Генри.
— Рассказать о чем?
— О том, что у тебя на уме.
Я пожимаю плечами.
— Я не знаю.
Он кивает и возвращается к еде. Я все еще чувствую запах Сары на воротнике своей рубашки, ее ладонь на своей щеке. Ее губы на моих губах, ее волосы под моей рукой. Единственное, о чем я могу думать, это о том, что она сейчас делает, и о том, как бы мне хотелось, чтобы она все еще была здесь.
— Как ты думаешь, нас могут любить? — спрашиваю я.
— Это ты о чем?
— О людях. Могут ли они нас любить, то есть по-настоящему любить?
— Думаю, они могут нас любить так, как любят друг друга, особенно если не знают, кто мы, но не думаю, что можно так полюбить человека, как ты полюбил бы лориенца, — говорит он.
— Почему?
— Потому что глубоко внутри мы отличаемся от них. И мы любим по-другому. Один из даров, которым мы обязаны нашей планете, — это цельная любовь. Без ревности, неуверенности, страха. Без мелочности. Без злости. У тебя могут быть сильные чувства к Саре, но это не те чувства, которые ты испытывал бы к лориенской девушке.
— У меня не такой большой выбор лориенских девушек.
— Тем более осторожным надо быть с Сарой. Когда-нибудь, если мы продержимся достаточно долго, нам надо будет регенерировать нашу расу и заново заселить планету. Конечно, тебе еще слишком рано волноваться об этом, но я бы не рассчитывал на Сару как на твою партнершу.
— Что происходит, если мы пытаемся заводить детей с людьми?
— Это происходило раньше много раз. Обычно в результате появляются уникальные, одаренные люди. Некоторые из самых великих личностей в истории Земли на самом деле были результатом союза людей и лориенцев. Среди них Будда, Аристотель, Юлий Цезарь, Александр Македонский, Чингисхан, Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон, Томас Джефферсон и Альберт Эйнштейн. Многие из древнегреческих богов, которых большинство людей считают мифологическими, на самом деле были детьми людей и лориенцев, в основном потому, что, в отличие от нынешнего времени, тогда для лориенцев пребывание на Земле было гораздо более обычным делом, и мы помогали людям создавать их цивилизации. Афродита, Аполлон, Гермес и Зевс действительно существовали, и одним из их родителей был лориенец.
— Значит, это возможно.
— Это было возможно. Но в нашем нынешнем положении это было бы опрометчиво и непрактично. На самом деле, хотя я не знаю ее номера и понятия не имею, где она находится, один ребенок из отправленных вместе с нами на Землю был дочерью лучших друзей твоих родителей. Они еще шутили, что самой судьбой вам предназначено быть вместе. Очень может быть, что они были правы.
— Так что же мне делать?
— Наслаждайся общением с Сарой, но не слишком привязывайся к ней и не позволяй ей слишком привязаться к тебе.
— Вот как?
— Доверься мне, Джон. Если ты не веришь ничему, что я сказал, поверь хотя бы этому.
— Я верю всему, что ты говоришь, даже если я этого не хочу.
Генри подмигивает мне.
— Хорошо, — отвечает он.
Потом я иду в свою комнату и звоню Саре. Перед тем, как позвонить, я думаю о словах Генри, но все равно не могу удержаться. Я привязан к ней. Думаю, я люблю ее. Мы говорим два часа. Заканчиваем, когда уже полночь. Я лежу в кровати и улыбаюсь в темноте.